Первопроходец

Журавскому говорили:

— У вас, господин исследователь, слишком пылкое воображение. Оно восполняет вам недостаток наглядности…

— О какой наглядности вы говорите?! — как всегда, взрывался ученый. — Все мои доводы могут быть легко проверены… Лен, подсолнечник, кукуруза, цветная капуста, кольраби, выращенные на 66-й параллели, — разве это но аргументы? («А как насчет ананасов?» — раздавался издевательский голос.) Многолетние температурные графики, анализы почв, диаграммы роста урожайности — разве этого мало? А травы выше человеческого роста на линии Полярного круга? А раковины морских моллюсков, найденные на Тимане? А соленые озера Хайпудырской губы — разве это не доказательства постепенного отступания океана к полюсу?.. Вот вам, наконец, официальные источники: «Общедоступная энциклопедия всемирной географии» Э. Реклю (том 6, стр. 549), работы полярных исследователей Эрмана, Миддендорфа, Врангеля. Здесь данные об обмелении Ледовитого океана…

Все доводы наталкивались на прочную броню недоверия.

За крушением надежд, связанных с Северо-Печорской экспедицией, и непризнанием его научной гипотезы последовали крушения и в личной жизни. Вера Алексеевна Рогачева, жена Журавского, не выдержав злорадства мелочной среды, навсегда уехала из Усть-Цильмы, оставив его с тремя маленькими детьми… Одна беда потянула другую: из наследственных документов, которые так тщательно скрывали от него родственники в Петербурге, Андрей Владимирович случайно узнал, что он вовсе не дворянин, не сын генерала инженерных войск Владимира Ивановича Журавского, а просто подкидыш, которого взяли из сиротского приюта.

Не имея возможности заниматься исследованиями, ученый впал в тяжелую меланхолию. Ему, правда, шла зарплата старшего специалиста управления земледелия, за ним сохранялась должность заведующего сельскохозяйственной опытной станцией и звания действительных членов Географического и Русского вольно-экономического обществ, он пользовался прежним уважением и среди сотрудников, и среди угрюмых усть-цилемских старообрядцев, но, лишенный государственных субсидий, он не мог уже отправиться в длительную экспедицию, хотя от Никифора почти каждый месяц приходили напоминания.

И хотя на Царскосельской юбилейной выставке станцию наградили золотой медалью «За развитие овощеводства в арктической зоне», это было слабым утешением для Журавского и его помощников. Первый научный стационар в Приполярье, по существу, держался только на их энтузиазме. Ассигнования, как всегда, опаздывали, а того, что поступало в уездную казну, хватало лишь, чтобы залатать дыры в хозяйстве. Чтобы купить лес и выстроить новые здания для станции, коллектив единодушно отказался от зарплаты: жить стали «общим котлом». Выезжая по делам в Архангельск или Петербург, Журавский надевал свой единственный, ношеный-переношеный костюм с тщательно заглаженными заплатами, хотя его годовой оклад, соответствующий довольно высокому чиновному рангу, позволял купить сорок таких костюмов. Люди, не понимавшие его натуру, но искренне желавшие ему добра, нередко восклицали:

— Неужели эта вонючая дыра — предел твоих мечтаний, Андрей? Первооткрыватель целого хребта, месторождения каменного угля, обладатель золотой медали имени Пржевальского — да любая лаборатория сочтет за честь иметь такого сотрудника! А ты копаешься в земле, как навозный жук…

— «И мы когда-то, как Тиль-Тиль, неслись за Синей птицей, — смешком отвечал Андрей, цитируя сатириконовского поэта-пересмешника Сашу Черного. — Когда нам вставили фитиль — мы увлеклись синицей».

Журавский писал книгу «Печорский край — его формулы и проблемы», которую считал главным трудом своей жизни, венцом десятилетней исследовательской работы, готовил ее к изданию в Академии наук… Но обстановка на Печоре была неспокойной. Почуяв запах близкой наживы, к Ухте тянул руки нефтяной король Нобель. Через совладельца шведской фирмы «Стелла поляре» («стерва полярная», как называли ее рабочие) Королевская Академия наук зондировала почву для ведения разведки каменного угля в районе хребта Адак-Тальбей. Англичан привлекали рудные богатства Северного Урала, и через своего консула в Архангельске они закидывали удочку к Журавскому, обещая ему баснословную сумму, если он возглавит концессию. Но тот заявил, что в его лице они встретят самого непримиримого врага…

Государственной казне принадлежало 98,2 процента всей гигантской площади земель Архангельской губернии, и камергер Сосновский мечтал погреть руки на их распродаже. В «Своде законов Российской империи» он обнаружил забытую, но никем не отмененную статью, согласно которой государственные земли можно сдавать в аренду сроком на 99 лет, но обязательно гражданину губернии. Привыкший к неограниченной власти, он видел в этой статье удобную лазейку для собственного обогащения. Губернатор искал надежных финансовых тузов, ему нужны были широкие натуры, способные оперировать рудниками, железными дорогами, тысячными стадами оленей [6].

Нельзя сказать, что все это проходило незамеченным. До поры до времени губернатор удерживался у власти. Но когда столичная газета в 1912 году стала печатать хлесткие фельетоны о высокопоставленном хапуге-камергере и его предприимчивой супруге Любови Семеновне, губернатору не помогли даже личные связи с двором его императорского величества. И хотя статьи были подписаны псевдонимом, многие в губернии полагали, что это дело рук Журавского.

Изредка появляясь в Усть-Цильме, чиновник по крестьянским делам Петр Матафтин уже не ощущал в себе той властной силы, которая раньше вгоняла в трепет всех встречных. Его взгляд потерял былой гипнотический блеск, тело обрюзгло от бесконечного пьянства и праздности, но крупную свою голову он нес с прежним вызывающим достоинством. С некоторых пор «двойник императора» стал одиозной фигурой в уезде. Его за глаза называли пиратом и лихоимцем, о его поборах у кочевников рассказывали анекдоты. Однако Матафтин прочно сидел в должности, так же рыскал по тундрам, собирая «царский ясак», и пользовался расположением шефа жандармов генерал-майора Мочалова.

Примерно в это время на опытной станции появился новый делопроизводитель — Николай Задачин. Бегающие водянистые глазки и липкие руки, громкая и не очень связная речь как-то невольно оттолкнули от него большинство работников станции. Но в деловых качествах Задачина никто не сомневался. Он подкупил Журавского своим четким каллиграфическим почерком и тем бухгалтерским педантизмом, с каким раскладывал канцелярские бумаги по разным папкам с шелковыми тесемками, завязывая их аккуратными бантиками… Семен Калмыков, связавшись с мезенскими политссыльными, принес сообщение о том, что это известный провокатор, подсадная утка жандармского управления и что на его совести лежит убийство социал-демократа Белоусова. Журавский беспечно махнул рукой: слухи!.. Но последнюю неделю новый сотрудник проявлял явные признаки беспокойства: он забросил дела, все время смотрел в окно и нервно вздрагивал при внезапном появлении Журавского.

В воскресный полдень 15 августа 1914 года Андрей Владимирович вместе с друзьями возвращался с рыбалки. Впереди бежали его дети — Женя, Соня и Костик, и настроение у всех было самое прекрасное. Журавский нес удочку, сачки и большой букет полевых цветов. Подходя к жилому корпусу, он увидел сидящего у окна Задачина. Дети прошли на веранду, друзей окликнул кто-то из политссыльных, они остановились. А Журавский стал подниматься по крытой лестнице, ведущей на второй этаж…