Мне повезло

Он был французом. Вроде бы из состоятельной семьи. Но мне, в сущности, мало что было о нем известно. Похоже, он был человек сомнительный, возможно, даже занимавшийся какими-то темными делами. В те времена это было просто, так как существовало движение борцов за независимость, а к ним примешивалось множество всяких темных личностей: из-за них исчезали девушки, которых потом так и не находили.

Нечто подобное произошло и со мной: ко мне пристали, чуть ли не силой усадили в машину в самом центре Туниса. К счастью, я все же сумела, как всегда, призвать на помощь свою мальчишескую отчаянность, освободиться…

Мне известно, что изнасиловавший меня француз имел отношение к авиации, но пилотом не был. Я не знала точно, а может, и не хотела знать, кем же он был на самом деле.

Красив ли он был? Тоже не знаю, это определение не приходило мне в голову, когда я смотрела на него или вспоминала о нем. «Скользкий» — вот единственный эпитет, который приходит на ум, когда я воскрешаю в памяти эту ужасную историю…

Он был высокий, очень высокий. Но мне вспоминается не столько его внешний вид, сколько его настойчивость: он мучил меня, подстерегал за каждым углом, в каждой подворотне, вечно стоял у меня на пути, всегда был там, где была я, перехватывал на улице, когда я переходила дорогу, внезапно вырастал передо мной, когда я останавливалась. Это было какое-то наваждение… Даже сейчас, вспоминая, я чувствую дурноту.

Чем омерзительнее все это было, тем труднее становилось с кем-нибудь поделиться, попросить помощи. Меня все глубже затягивала темная пучина.

Тут как раз мне и присвоили титул «самой красивой итальянки Туниса», затем последовало приглашение в Венецию. Вернувшись в Тунис, я поняла, что беременна.

Кроме него, мне не с кем было поговорить. А он предложил сделать аборт: сказал, что знает одну женщину и может отвести меня к ней. И я пошла, но в последний момент передумала: «Надо отвечать за свои поступки до конца».

В общем, наступил момент, когда я должна была рассказать все хотя бы семье. От одной мысли об этом я несколько ночей не спала, меня терзали кошмары. Решила начать с сестры, поделилась с ней. Тут трагедия началась для нас обеих: ни я, ни она не видели выхода из создавшегося положения.

Однажды я услышала по радио, что Моничелли собирается снимать какой-то фильм и что нужна новая актриса — тунисская девушка. В Тунисе всем было ясно, что это как раз мой случай. Я — самая подходящая. И действительно, вскоре отец получил письмо из «Униталиа-фильм», в котором официально сообщалось, что фирма «Видес-продуциони» намерена заключить со мной эксклюзивный контракт. Первым фильмом в рамках этого контракта должен был стать именно фильм Моничелли.

Отец был в растерянности, а меня словно молнией озарило: я поняла, что забрезжила возможность спасения. Несмотря на растерянность отца, я приняла предложение и вместе с ним отправилась в Италию. Отец ничего не знал. Никто не знал, кроме сестры и моей подруги Моники.

Приезжаю в Рим. Снимаюсь в фильме Марио Моничелли «Опять какие-то неизвестные» с Витторио Гассманом, Ренато Сальватори, Марчелло Мастроянни, Тото и симпатичнейшей Карлой Гравиной. Моей беременности никто не замечает: ничего не видно, так как я ужасно затягиваю живот — до дурноты, до рвоты, лишь бы никто не заметил.

Во время беременности я снялась не в одном, а в трех фильмах: за картиной Моничелли последовали «Три иностранки в Риме» режиссера Клаудио Гора и «Первая ночь» Кавальканти, где я играла вместе с Мартин Кароль и Витторио Де Сикой. Я уже была на седьмом месяце. Меня больше не рвало, просто хотелось умереть. Стоя под юпитерами, я послушно выполняла указания режиссера: «Да, так. Нет, не так. Молодец, давай дальше». Я двигалась, хмурилась или улыбалась, как требовалось по сценарию, и все время думала о самоубийстве. Единственной отдушиной были письма к сестре: ей я рассказывала обо всем, даже о желании умереть. И она страдала вместе со мной, разделяя мое отчаяние. Будущее представлялось черной дырой. Ни она, ни я не видели просвета.

На седьмом месяце, когда уже никакие утягивания, никакие корсеты — даже с китовым усом — не могли скрыть живот, я написала тому господину в Тунис: «Я в отчаянии…»

Много лет спустя, когда мы с ним встретились, он сказал, что писал мне и что, не получая ответа, послал письмо даже моему агенту. Похоже, он действительно писал, но до меня его письма не доходили. По-видимому, кто-то вскрывал их, читал и уничтожал… Это был не Франко Кристальди: тогда он еще ничего не знал о моей трагедии и не мог о ней догадаться, видя адресованные мне запечатанные конверты. Вероятно, это был кто-то другой. Я, кажется, даже знаю, кто именно, но называть его не буду, так как человек этот еще жив и очень известен.

Время идет. Я пишу этому господину, прошу помощи, но ответа не получаю. Компания «Видес», с которой я заключила контракт, настаивает на съемках еще одного фильма. А я знаю, что сниматься больше не могу. И тогда я решаюсь: из дома, где я живу в Риме вместе в матерью, которая, к ее счастью, ничего не замечает, я иду пешком до конторы «Видеса» и там спрашиваю патрона — Франко Кристальди. Сажусь перед ним и говорю: «К сожалению, я вынуждена расторгнуть контракт с вами…» Я думала, что, решив этот более или менее бюрократический вопрос, уеду куда-нибудь подальше, чтобы сгинуть. Окончательно.

Кристальди серьезно меня выслушивает. А потом, естественно, спрашивает: «Но почему?» Затем, как бы размышляя вслух, говорит: «Три фильма, все идет прекрасно, вы на подъеме, вас еще ждут другие фильмы и другие режиссеры…» Но я перебиваю его: «Я решила уйти из кино». Тут его вдруг осеняет и он спрашивает в упор: «Вы что, беременны?» Я, опустив голову, отвечаю: «Да». А он продолжает задавать вопросы: «Ваши родители знают об этом?» — «Нет». — «Почему вы с ними не поделились?» — «Смелости не хватило…»

И тут Франко Кристальди делает великолепный жест. Он поднимается и говорит: «А ну-ка, пойдем к вашей матери… Я сам с ней поговорю».

Его встреча с матерью вылилась в настоящую трагедию: больше всего ее обидело, что рассказал ей об этом посторонний человек. Она пришла в отчаяние от того, что сама ничего не заметила, хотя постоянно была рядом со мной.

Франко Кристальди подождал, когда мы обе наплачемся, и обещал помочь мне, помочь нам. Он отправил нас в Лондон — якобы для того, чтобы я изучала там английский. Каждое утро я ходила на занятия, но и там благодаря одежде — в моде тогда были платья стиля «трапеция» — мне удалось скрыть, что я в положении. Пока не наступил день…

Однажды утром я просыпаюсь и говорю маме: «Ну вот, пора в клинику». Врач меня осмотрела (я до сих пор ее помню: такая она была красивая, чудесная) и говорит: «Нет, еще рано, приходите вечером». После этого мы весь день осматриваем Лондон, пересаживаемся с автобуса на автобус, а у меня схватки, и никто не уступает мне места, потому что даже тогда ничего не было заметно…

Ребенок родился в полночь 19 октября 1958 года. Я назвала его Патриком, потому что еще девчонкой, играя в куклы, в папу-маму, я решила, что, если когда-нибудь у меня будет сын, я дам ему имя Патрик, а если родится девочка, назову ее Анийя — в честь двух своих французских друзей, кажется бретонцев, таких красивых, богатых, элегантных, счастливых, какими мне хотелось бы видеть своих детей.

Роды прошли прекрасно. Через несколько дней я вышла из клиники, и, когда встретила с ребенком на руках свою преподавательницу английского, та чуть в обморок не упала: «Да как же это возможно?!»

Когда я возвратилась в Рим, отец не хотел меня больше видеть — он очень долго со мной не разговаривал. Мои братья ничего не подозревали, они узнали обо всем много позже. С сестрой, мамой и ребенком я переселилась в квартал Париоли. Ситуация была не вполне ясной. На «Видес» не пожелали, чтобы я официально признала Патрика своим сыном. Он был с нами, и нам пришлось выдавать его за младшего ребенка моей матери — то есть за моего брата. Ужаснее всего было то, что мы его, ребенка, заставили в это поверить.