Мне повезло

В двенадцать лет меня перевели в школу неподалеку от дома: никаких монахинь и девчоночьих классов. И здесь я сделала очень важное открытие: оказывается я, такая уродина, нравлюсь мальчикам. Они приставали ко мне и дергали за волосы — я носила тогда «конский хвост».

Неожиданное открытие не только не успокоило меня, а привело в ужасное возбуждение: я стала еще большим сорванцом, чем прежде. Это было время моих безумных выходок в поездах: я взметала пыль, чтобы люди чихали в проходах, вскакивала и соскакивала на ходу. Однажды из-за своей глупой бравады я провалилась в щель между ступенькой и платформой, в результате чего получила здоровенный фонарь под глазом, который долго не проходил.

Но подлинное осознание своей женской природы пришло ко мне позднее, когда мне исполнилось пятнадцать лет. Дело было летом. Наша семья уже переселилась в квартиру, унаследованную от родителей отца, но летом мы приезжали в дом у моря. Там, на пляже, бывало множество мальчишек. Я, как всегда, держалась в сторонке, предпочитая сидеть в одиночестве или вообще не выходить из дома. Однажды во время пресловутой сиесты меня позвала подружка. Я выскочила к ней, а она с придыханием сообщила: «Знаешь, Дуду сказал, что ты ему нравишься больше всех…» Для нас, местных девчонок, это была сенсация номер один, потому что Дуду, который был постарше меня — ему уже, кажется, стукнуло шестнадцать, — безоговорочно считался самым красивым парнем на всем пляже. Честно говоря, я приняла ее слова за шутку. Но подружка настаивала на своем. Для меня это было равносильно шоку: как же так, неужели Дуду выбрал меня, такую дурнушку?

А Дуду и впрямь был красавцем: высокий, мускулистый араб с огромными глазищами. Мысль, что я ему нравлюсь, не только не ободрила меня, а привела в полное замешательство. Спустившись под вечер на пляж, я не знала, куда глаза девать, мне казалось, что все смотрят только на меня, все узнают меня и удивляются: «Почему… почему именно она?»

Пришел Дуду. Нас там собралось много, и было решено установить истину. Опять выяснилось, что я ему нравлюсь больше всех, а в доказательство мы должны были поцеловаться. Нечего и говорить, что я ненавидела всякие там поцелуи, объятия, нежности. Представляете, сколько стыда я натерпелась из-за этого легкого прикосновения губ на глазах у всех. Когда он подошел ко мне, я сидела, упершись одной рукой в горячий песок. Целуя меня, он притронулся к этой руке. Вот тут я впервые, как настоящая женщина, почувствовала пробежавший по спине холодок: я не стремилась к этому и тем более не желала ничего подобного, однако испытала удовольствие и еще… страх.

Я не сразу отказалась от своих мальчишеских игр: вместе с другими ребятами из нашей школы мы гоняли наперегонки с поездом от одной станции до другой. В лицее, когда надо было определить профиль дальнейшего обучения, я выбрала современную технику. Это означало, что один раз в неделю я буду заниматься машинописью, тогда как Бланш предстояло учиться шить и изучать историю костюма.

Мне по-прежнему очень хорошо давались сочинения: нередко преподавательница зачитывала их вслух перед всем классом.

В то время чтение мое ограничивалось возможностями нашей школьной библиотеки: «Маленькие женщины», например, всякое «розовое» чтиво, в общем, ничего серьезного.

По воскресеньям мы ходили к мессе. Вот она — возможность совершить наконец прогулку, что в обычные дни строго запрещал отец. К сожалению, дело портил мой брат Бруно, который по возвращении домой спешил наябедничать: «А она выбрала другую дорогу, ушла от нас…» И отец устраивал мне такие нагоняи, что я до сих пор их помню.

И Бруно, и самый младший Адриано сейчас, как и я, занимаются кино: Бруно работает в производственной части, а Адриано — оператор. Но это — сегодня…

Воскресная прогулка после мессы, доносы моего братца, бег наперегонки с поездом между Карфагеном и Тунисом, мой постоянный бунт во имя свободы, право на которую признавалось только за мальчиками, — таким было мое детство. Тунис. Я — сама Африка. Африка, оставшаяся во мне навсегда, особенно ее небо. Не случайно я до сих пор так хорошо помню африканских ночных сторожей, которые оберегали дома, подремывая у ворот и поглядывая на небо. Я никак не могла понять, от кого они охраняют дома, глядя в небо, — от воров или от духов?

Мы с Бланш тоже всегда разглядывали небо, и одно из первых моих воспоминаний о том, как я выбрала свою звезду. И сестра тоже. И у нее, и у меня была собственная звезда, и мы каждый вечер перед сном смотрели на них.

К.К. — самая красивая итальянка Туниса

Парней я к себе не подпускала. В пятнадцать-шестнадцать лет за мной многие ухаживали, но я обращалась с ними ужасно. Я была преисполнена гордости, а складывалась она в равной мере из робости, необщительности и рано развившегося чувства собственного достоинства, без которого я не могла обойтись ни как женщина, ни просто как человек. И потому, чтобы не ошибиться и не попасть впросак, я ни с кем не разговаривала — была очень замкнутой, дикаркой и отвечала грубостью тем, кто приставал ко мне с разговорами.

У меня был альтернативный язык, заменявший мне слова. Например, моя манера одеваться людям понимающим ясно говорила о моей робости и стремлении к самоизоляции. Совсем еще девчонка, только-только вышедшая из подросткового возраста, я сознательно одевалась во все черное, носила высокие воротники и «конский хвост». И страшно затягивала волосы на висках, чтобы глаза казались более удлиненными. Никакая косметика не допускалась — в этом отношении отец был невероятно строг. Иногда в классе я обычным карандашом пыталась кое-как навести тонкую тень над ресницами. Карандаш был твердый, следов не оставлял, и я только портила себе веки. Образцом для подражания была для меня, разумеется, Б.Б. — Брижит Бардо: я смотрела все фильмы с ее участием. Так что в Тунисе, не без моей подсказки, меня стали называть К.К.

Я до безумия любила кино и, когда могла, вернее, когда папа разрешал, ходила в Киноклуб. Там я пересмотрела все фильмы с моим кумиром — Марлоном Брандо, а также фильмы режиссеров Де Сика, Росселлини…

Моя первая встреча с кино уже не в качестве зрительницы, а своего рода героини произошла в Тунисе, когда мне было четырнадцать лет.

Тунисское Министерство культуры поощряло создание художественных и документальных фильмов. Тогда-то меня и выбрал знаменитый французский документалист Рене Вотье для участия в картине, которая снималась в монастыре. Там были заняты все — моя сестра, я, многие наши подружки и соученицы. Всех нас обрядили в покрывала, так как мы должны были изображать группу арабских женщин, жен рыбаков. В финальной сцене мы, стоя на скале, провожали своих мужчин в море. Режиссер захотел, чтобы только у меня в последнем кадре ветром сдуло с лица покрывало. Так появился мой первый крупный план… И, надо сказать, удачный, потому что фильм взяли на Берлинский фестиваль, где он был удостоен главного приза по разделу документального кино.

Кто-то обратил на меня внимание, и посыпались предложения, запросы: у моей матери спрашивали, не разрешит ли она мне участвовать в проводившемся в Тунисе показе молодежной моды. Сначала мама ответила отказом, но я столько ее уговаривала и так настаивала, что она в конце концов сдалась. Показ состоялся: я демонстрировала присланную из Европы коллекцию для самых молодых. Это было не бог весть что, потому что тогда, в свои четырнадцать-пятнадцать лет, я была довольно плотной девочкой: какая уж там из меня манекенщица! Но местные журналы не обошли это событие своим вниманием и поместили большие снимки, запечатлевшие меня на подиуме.

В народе говорят: лиха беда начало. В моем случае именно так и произошло. Сначала документальный фильм. Потом демонстрация моды. Третий шаг на пути к тому, что стало впоследствии моей профессией, был сделан, когда я еще училась в школе. Однажды у выхода меня ждали Омар Шариф и режиссер Жак Баратье. Они намеревались снять какой-то фильм вместе с тунисскими кинематографистами. Меня спросили, не хочу ли я сыграть роль героини, да еще с Шарифом.