Ленинград действует. Книга 2

Товарищ главнокомандующий! Разрешите доложить: у нас все в порядке, гады отбиты, а мы все целы. А у вас? Тоже целы? Ну и хорошо!.. Что делаете? Грустите?

Сейчас будем грустить! – отвечала Вера, клала трубку и говорила Мише Громову – помкомвзвода:

В самом деле давай грустить!

А «грустить» значило: медленно, в растяжечку, жевать крошечный кусочек суррогатного хлеба, макая его в темную воду, пахнущую дымом, потому что ее долго в котелке натапливали из снега.

И никто не знал, сколько бессонных дум у Веры о своем комсомольском долге…

Еще перед тем как попасть на «точку No 5», в январе, Вера получила отпуск на двое суток в Ленинград – навестить тетку своего отца. Но провела в городе меньше суток, – то, что увидела она там, переполнило ее душу такой ненавистью к врагу, что решение было мгновенным: «мало спасать раненых, надо стрелять самой!..» Именно с этого дня Вера занялась тщательным изучением всех видов оружия. И уже в феврале, находясь на «точке», хорошо стреляла не только из винтовки, но и из миномета и пулемета. За короткое время Вера стала снайпером. А когда из шести человек во взводе осталось четверо и пополнения долго не было, Вера вступила в партию.

– Прежде чем подать заявление, я разговаривала с комиссаром батальона Кудрявцевым и с политруком роты Добрусиным. Спросила: «Могу я сейчас вступить в партию?» Думала: выбывают лучшие коммунисты! Сколько у нас в части выбыло! А сколько ж в армии? Надо вступать в партию, пополняется она за счет лучших. Да и в уставе записано: каждый комсомолец должен готовиться вступить в ряды партии…

Себя я как-то не решалась все-таки причислить к лучшим людям. Это меня смущало. Поэтому я спросила Добрусина: могу ли я вступить? (я думала: могу, но – спросила!) Он мне: «А как вы думаете? Почему задаете такой вопрос?» Я что было на душе, то и высказала. И он мне ответил: «Да, можете. И должны вступить!»

Получать кандидатский билет я шла с «точки» на КП роты вместе с Мишей Громовым, он вступил в партию одновременно со мной.

«Миша, – спросила я, – что ты скажешь, когда будешь получать билет?»

«Все говорят: «доверие оправдаю», и я скажу: «доверие оправдаю».

А шли мы ночью, вдвоем; где ползком пробирались по снегу, где – вперебежку, а потом уже можно было шагом. У меня все внутри поднимается, как подумаешь, что билет иду получать. Придумывала всякие слова, что скажу. А как дали (батальонный комиссар Иванов из политотдела 43-й стрелковой дивизии давал), у меня дух захватило, он меня за руку берет, я никак не могу сказать: вертятся всякие слова, не могу подобрать. И уж когда поздравил меня секретарь партийного бюро батальона Иван Иванович Никонов, я сказала: «Я буду честным коммунистом!» Он мне: «А мы и не сомневаемся!..» Тут уж я ничего не слышала! И пройдет несколько минут, я сразу – за карман: на месте ли? Взволнована была очень…

В конце февраля, – Говорит Вера Лебедева, – Миша Громов, Зайцев и еще мальчишка маленький из пополнения были ранены. Нас на «точке» опять осталось трое. Но нам на этот раз быстро дали новых… Эти парни поздоровее. Теперь переделаем «лисью нору» – углубим, расширим, перестроим, землянка будет хорошая!.. Скоро вперед начнем двигаться – сдадим землянку в xopoшем виде тыловому подразделению…

Когда я гляжу па женщин и детей Ленинграда, изнуренных голодом и нечеловеческими условиями существования; когда гнев и боль жгут мое сердце будто едкою кислотой, – мне хочется зримо представить себе лицо врага.

Сначала я силюсь представить его себе в общих чертах. Каким виделся Гитлеру в его радужных снах «молниеносный и победоносный» марш в Россию («ди эрсте колонне маршиерт… ди цвейте колонне маршиерт… ди дритте колонне…»).

Быть может, в воображении Гитлера уже лежала перед ним в Кремлевском дворце роскошная книга, какую фашистское правительственное издательство выпустит в свет в 1942 году? Вверху – тисненный золотом его фюреро-наполеоновский профиль. Внизу, в левом углу, – изображение украшенных свастикой кремлевских башен, а в правом – эскадра расцвеченных флагами германских крейсеров в онемеченном Петербурге, на том самом месте Невы, где когда-то стоял большевистский крейсер «Аврора»…

Книга эта называлась бы: «История покорения государства большевиков и ликвидации русской нации…» На первой странице четвертьпудового издания была бы помещена фотография простоволосых русских женщин, стоящих на коленях и раболепно лобызающих тупые носки лакированных ботфорт оберштурмфюреров. На второй – в лавровом венке – парад дивизии СС «мертвая голова» перед окнами Зимнего дворца: церемониальный марш шагающих, как секундные стрелки хронометра, фашистских генералов, осененных милостиво вытянутой рукой щуплого Геббельса… На третьей – гульба в «Астории», со знатными русскими проститутками…

Так?.. Ну а засим, конечно, страницы, попутно изображающие столь же блестящее завоевание Индии, Англии, Амер… но не стану касаться здесь прочих мечтаний бесноватого авантюриста…

Скажу только сразу, что материала для такой книги гитлеровцам найти не пришлось. Над кремлевскими башнями ярче прежнего сияют рубиновые пятиконечные звезды. Петербург по-прежнему называется Ленинградом, и бессмертный его героизм устремлен в века. Половина германских генералов таинственными путями и не без помощи взъяренного фюрера отправилась к праотцам, а что касается молниеносной войны, церемониального марша и прочих неосуществленных мечтаний, то…

Но не лучше ли поведать об этом хотя бы выдержками из писем того германского солдата, который только что, в марте 1942 года, убит на том участке фронта под Ленинградом, где действуют дивизии нашего генерала Сухомлина.

Этому гитлеровцу, Эриху Ланге, солдату 425-го пехотного полка, в адрес: «Почтовый ящик No 5725-Е», еще 15 августа 1941 года писал с другого участка фронта его брат Ганс:

«… Нам ставили задачу – продвигаться по 6 километров в день. В 4. 45 мы начали наступление, а в 19. 30 достигли цели. Но как! Поесть за целый день не пришлось, вспотели, как обезьяны. Эта дневная победа стоила нам очень дорого… В нашем взводе соотношение сил в отделениях таково: 0: 5, 1: 4, 0: 5, 0: 4 (первая цифра означает младших командиров, а вторая солдат). Мы ждем запасной батальон, который должен нас опять пополнять, но, несмотря на это, наступление продолжается, а батальона все еще нет. Я тебе говорю: постарайся остаться там, где находишься, ибо тут нет удовольствия. В мире нет артиллерии лучше, чем русская, она в точности на метр бьет. Мы это много раз почувствовали… Все идет хорошо и плохо. С каждым днем становится все хуже и хуже…»

Гансу Ланге все же везло: он дожил во всяком случае до 30 ноября, ибо в этот день, полный разочарования, он отправил брату второе письмо:

«… У нас наступила зима, но несмотря на то, что еще мало снега – морозы сильнее, чем нужно. В роте, наверное, для меня накопилось немало почты, но не будет времени ответить, ибо бой продолжается. Мы должны сперва отвоевать себе зимние квартиры, в них пока еще сидит русский. На этом участке фронта русский подтянул много разного рода войск и вооружения… А о смене и думать не следует. Войска, которые находятся дома в стране, кажется, не имеют охоты являться сюда. А тем, которые во Франции, нравится там больше, чем дома, в Германии. Но вечно мы в этой почти «мертвой стране» бродить не хотим. Смены тут вообще не бывает. Покупать тут тоже нечего. Если мы этого себе не организуем, то ничего не будем иметь».

Солдат обескуражен. Он чувствует себя обреченным. В его замечании о бездельниках, живущих легкой поживой во Франции, – убийственный яд. И мыслительный его аппарат начинает работать совсем не во славу Гитлера. Дальше в письме Ланге – изумительное признание, звучащее грозным обвинительным актом, тем более сильным, что оно высказано в том месяце, когда цивилизованный мир еще не знал многих отвратительных черт подлинного лица фашистской грабьармии, когда еще не прозвучали на весь мир факты, оглашенные в ноте нашего правительства, когда – юродствуя и кривляясь – фашистские борзописцы еще питались уверить человечество в том, что гитлеровские войска несут покоренным народам свет просвещения и «прекрасный новый порядок». Ганс Ланге пишет дословно так: