Мой муж Джон

Второй год обучения я начала все с тем же академическим рвением, однако мой внешний облик к тому времени все же несколько изменился: я стала выглядеть не столь строгой, после того как, набравшись смелости, отказалась от услуг маминой подруги — парикмахера и начала отращивать волосы. Твидовые юбки прошлого года я заменила на бывшие тогда в моде черные вельветовые брюки и старалась не носить очки, когда это только представлялось возможным. Последнее создавало немало проблем, так как без них я практически ничего не видела: я могла выйти не на той автобусной остановке, неправильно прочитать какую — нибудь надпись или объявление в колледже, но я не сдавалась, так как просто ненавидела свои очки. Я надевала их только на занятиях, поскольку иначе не увидела бы не только то, что написано на доске, но и то, что сама рисовала на листе бумаги.

Однажды утром, когда мы уже расселись по своим местам перед началом занятий по каллиграфии, в самый последний момент в класс прошмыгнул какой — то парень, типичный пижон. Не вынимая рук из карманов большого мешковатого пальто, он окинул присутствующих скучающим и откровенно дерзким взглядом. Потом уселся за пустую парту позади меня, тут же отвесив мне шлепок ладонью по спине, и, скорчив смешную рожицу, сказал:

— Привет, я Джон.

— Синтия, — улыбнувшись, прошептала я в ответ. Преподаватель, уже начавший урок, строго посмотрел на меня.

До этого я видела Джона в училище несколько раз, но ни разу с ним не разговаривала, поскольку компании наши не пересекались. Меня удивило, что он записался на курс каллиграфии, так как он не производил впечатления человека, готового уделять время столь кропотливому и серьезному делу. У него с собой ничего не было, поэтому, когда мы начали выполнять самостоятельную работу, он вновь шлепнул меня по спине и попросил карандаш и ластик. С тех пор он все время садился сзади меня и просил одолжить ему то одно, то другое. Не то чтобы ему это было так необходимо: он практически ничего не делал на занятиях, только и знал, что валять дурака да смешить остальных.

Впоследствии выяснилось, что Джон посещал курс каллиграфии не по собственной воле: большинство преподавателей просто отказались заниматься с ним. Он всем своим видом давал нам понять, что происходящее в аудитории ему глубоко безразлично. Когда он не шутил или не издевался над кем — нибудь в классе, мог выдать довольно злой комментарий по поводу сказанного учителем или вызвать дружный смех нарисованной им смелой, точной и даже несколько грубоватой карикатурой на того же учителя или своих товарищей по классу. Очень забавными выглядели и другие его рисунки, на которых были изображены разные человечки со смешными, искаженными в причудливых гримасах лицами и уродливыми фигурами.

Помню, когда я в первый раз увидела Джона, я подумала: «Фу! Это уж точно не для меня»: его пижонский вид — эта нелепая прическа в стиле «утиный хвост» [6], узкие брюки — дудочки и старое потертое пальто — был слишком далек от привычного мне образа чистого и опрятного молодого человека. Его едкие замечания и черный злой юмор пугали меня, и, как потом выяснилось, не напрасно: совсем скоро он стал подтрунивать надо мной, обращаясь ко мне «мисс Важность», «мисс Пауэлл» или посмеиваясь над моим «чересчур» правильным произношением и изысканной одеждой.

Когда он позволил себе это в первый раз, я моментально покраснела и выбежала из класса, желая ему провалиться сквозь землю. Однако несколько недель спустя я поймала себя на том, что все время ищу встречи с ним. Мы виделись только на уроке по каллиграфии, и я каждый раз спешила на занятия, боясь опоздать. Меня смешили его шутки и завораживали его дерзкие манеры. Я всегда с почтением относилась к старшим, стремилась их порадовать и заслужить похвалу. Джон был моей полной противоположностью: агрессивный, язвительный, бунтарь по натуре, он, казалось, ничего не боялся и мог поднять на смех кого угодно.

Один наш общий знакомый как — то сказал мне, что в конце прошедшего семестра мать Джона погибла в автомобильной аварии. Я безумно тосковала по отцу, поэтому прониклась искренним сочувствием к Джону. Ни он сам, ни кто — либо из его окружения никогда не говорили об этом, однако понимание того, что за его вызывающим внешним видом и поведением скрывается глубокая скорбь, заставило меня отнестись к нему с большим вниманием.

Однажды студенты класса каллиграфии в шутку затеяли проверку зрения друг у друга. Неожиданно выяснилось, что Джон и я одинаково плохо видим. Более того, он точно так же ненавидел очки, и, как это ни смешно сегодня, его просто бесили те самые — ставшие потом благодаря Джону знаменитыми — круглые старомодные бабушкины «очки — велосипед», которые продавались в послевоенных государственных аптеках. Вместо этих, дешевых, он иногда надевал другие, более модные — довольно дорогие, в черной роговой оправе. Мы часто посмеивались над тем, как нам обоим «повезло» и в какие неловкие ситуации мы попадали сослепу. Надо сказать, что именно это и сблизило нас, и с тех пор на уроках, вместо того чтобы заниматься, мы часто просто болтали о том о сем.

Джон говорил мне, что играет в группе Quarrymen [7]. На занятиях он всегда появлялся с гитарой через плечо. Иногда, когда мы сидели в аудитории во время перемены, он доставал свой нехитрый инструмент и наигрывал известные всем песенки Бо Дидли, Чака Берри или Лонни Донегана. Услышав его в первый раз, я тут же заметила, что он совсем не похож на того, кого старается изображать. Было очевидно, что он обожает свою музыку: как только он начинал играть и петь, его лицо смягчалось, напрочь исчезали привычный цинизм и высокомерие.

После зимних каникул я поняла, что влюбилась в него, за что всячески себя ругала: дескать, это же просто смешно, он мне совершенно не подходит. Да и я, честно говоря, не могла представить себе, что Джон когда — либо заинтересуется мной. Но все изменилось буквально в один день, в одну минуту. Закончился урок, все уже вышли на перемену, а я стала укладывать книги в сумку. Джон сидел в паре метров от меня, как обычно, со своей гитарой, и вдруг начал играть Ain't She Sweet, вновь ставшую популярной старую песенку, которую позже «Битлз» выпустили на пластинке [8]:

Правда, она хороша?

Погляди — вон идет не спеша.

Скажи мне по секрету, что девушка эта

Еще как, еще как хороша!

Ну же, правда, она недурна?

Оцени же ее, старина,

И скажи по секрету, что девушка эта

Совсем, ну совсем недурна!

С такой пройтись было б не худо,

О, бог ты мой, ведь это — чудо!..

Мила, аккуратна, стройна!

Мне другая теперь не нужна.

Так скажи ж по секрету: ведь девушка эта

Еще как, еще как хороша?!

Я густо покраснела, извинилась и выбежала из аудитории, прежде чем песня закончилась. Однако я успела заметить его взгляд — он не сводил с меня глаз все время, пока пел, — и подумала: «Неужели я тоже нравлюсь Джону?»

Я рассказала обо всем Фил, но та лишь подтвердила, что мы с Джоном совсем разные, и посоветовала мне не валять дурака. Она знала его лучше, чем я, поскольку они жили по соседству и часто ездили в училище на одном и том же 72–м автобусе. Фил часто приходилось давать Джону деньги, чтобы тот мог оплатить проезд, и тем не менее он ей нравился. Просто она считала, что мне он не подходит. Она напомнила мне о моей предстоящей помолвке с Барри, но… там, похоже, дела пошли в обратном направлении. Виделись мы все реже и реже, я продолжала вздыхать по Джону, и занятия по каллиграфии становились для меня главным событием недели.

Однажды, во время обеденного перерыва, я заметила, как Джон уставился на поднимающуюся по лестнице девушку с длинными светлыми волосами, в обтягивающей черной юбке. Джон присвистнул. «Ну прямо Бриджит Бардо!» — произнес он, обращаясь к своему товарищу. «Ну уж нет, — подумала я, — мы еще повоюем!»