Мой муж Джон

Я уже спала в отведенной мне просторной комнате, когда меня разбудили какие — то крики. Через несколько секунд я уже поняла, что это кричит Мо. Она ворвалась в мою спальню со словами: «Син, Джона застрелили. Звонит Ринго. Он хочет с тобой поговорить».

Я не помню, как выскочила из постели и сбежала вниз по лестнице к телефону. Плачущий голос Ринго с противоположной стороны Атлантики, пробиваясь сквозь треск международной линии связи, не оставлял места сомнениям: «Син, мне очень жаль. Джон умер».

Меня окатило волной шока. Послышались какие — то далекие звуки — всхлипывания и рыдания, переходящие в крик… Когда я через долю секунды вновь включилась в происходящее, мне вдруг стало понятно, что их издаю я сама.

Мо, перехватив трубку, попрощалась с Ринго и обняла меня: «Мне так жаль, Син…» — и она разрыдалась вместе со мной.

В этом невменяемом состоянии в моей голове блуждала лишь одна мысль: мой сын — наш сын, сейчас он спит дома. Я обязана немедленно вернуться к нему и рассказать о гибели отца. Сыну недавно исполнилось семнадцать. История страшным образом повторялась: и я, и Джон потеряли родителей именно в этом возрасте.

Я тут же позвонила мужу, сказала, что еду домой, и попросила его ничего не говорить Джулиану о случившемся.

Мое третье замужество к тому времени уже давно дало трещину. В глубине души я понимала, что долго мы не выдержим. Однако, надо отдать ему должное, мой муж в те минуты проявил чуткость и, как мог, поддержал меня: «Не волнуйся, ради бога! Я сделаю все, чтобы он об этом не узнал раньше времени».

К тому времени как я собрала вещи и оделась, Мо уже успела вызвать машину с водителем, чтобы отправить меня в Уэльс. При этом она настояла на том, что поедет вместе со мной и захватит Зака: «Я заберу Джулиана к нам на некоторое время. Наверняка он захочет держаться подальше от прессы».

Джона застрелили в Нью — Йорке 8 декабря, в 22.50 по местному времени. Из — за разницы часовых поясов в Британии в это время было 3:50 следующего дня — девятого числа… Ринго позвонил нам примерно через два часа после его смерти, и к семи утра мы уже были в пути. Дорога в Северный Уэльс заняла четыре часа, и все это время я смотрела в окно на серый рассвет, думая о Джоне.

В вихре мыслей, крутившихся в моей голове, две постоянно всплывали и никак не отпускали: первая — о том, что число 9 было всегда особенным для Джона. Он родился 9 октября, как и его сын от второго брака, Шон. Его мать жила в доме под номером 9; когда мы встретились, я жила в доме 18 (если сложить цифры, то опять получается девятка), родильный дом, в котором наш Джулиан появился на свет, был номер 126 (то же самое). Брайан Эпстайн [4] впервые встретил ребят девятого (ноября), их первый серьезный контракт с фирмой звукозаписи был также заключен девятого числа, и в этот же день месяца Джон познакомился с Йоко. Цифра все время всплывала в жизни Джона по тому или иному поводу; он даже написал несколько песен на тему девятки: One After 909 («Следующий после 909–го»), Revolution 9 и #9 Dream («Безумный сон под номером 9»). И вот его смерть, по необъяснимому стечению обстоятельств, также пришлась на девятое число…

Вторая навязчивая мысль была о том, что все последние четырнадцать лет Джон жил в страхе, что его застрелят. Еще в 1966 году он получил письмо от какого — то психопата, утверждавшего, что Леннон будет убит из огнестрельного оружия в Америке. Помню, что мы оба были очень удручены этим предупреждением: «Битлз» проводили тогда один из своих последних гастрольных туров по Соединенным Штатам, и, конечно же, мы думали, что угроза связана именно с этими гастролями. К тому же незадолго до того Джон сделал свое печально известное заявление о том, что «Битлз» стали популярнее Иисуса Христа. Весь мир стоял тогда на ушах, и обвинения с прямыхми угрозами приходили почтой ежедневно. Однако то письмо особенно зацепило Джона. Несмотря на опасения, он отправился в тур и неохотно извинился за свои слова.

Когда мы вернулись домой, оба почувствовали облегчение. Но воспоминания об угрозах того придурка еще долго не оставляли Джона в покое. Иногда мне казалось, что он оглядывается через плечо, словно в ожидании человека с пистолетом. Тогда он часто говорил: «Меня когда — нибудь застрелят». И сейчас так невероятно и трагично было осознавать, что именно это и произошло.

Мы приехали в Ритин еще до полудня. Как только свернули с шоссе и въехали в этот обычно такой тихий, полусонный городок, мое сердце ёкнуло, и я тут же поняла — у моего мужа не было никаких шансов скрыть случившееся от Джулиана: весь город заполонили журналисты. Десятки фотографов и репортеров толпились на главной площади и на улочках, ведущих к нашему дому и бистро.

Как ни странно, нам удалось припарковаться незамеченными в нескольких кварталах от собравшейся толпы и проникнуть в дом со двора. Муж нервно расхаживал по гостиной. Мама, комната которой находилась наверху, рядом со спальней Энджи, постоянно выглядывала на улицу через задернутое шторами окно. У нее уже тогда была ранняя стадия болезни Альцгеймера, и собравшаяся на улице толпа не могла не вызвать у нее чувства неосознанного беспокойства и тревоги.

Я взглянула на мужа. В моих глазах был лишь один вопрос: знает ли Джулиан? Он красноречиво посмотрел на лестницу, ведущую наверх, в спальню сына. Минуту спустя тот сам сбежал вниз. Я бросилась навстречу, протянув руки, чтобы обнять его. Он уткнулся в мое плечо, и мы оба заплакали над ужасной и несправедливой смертью его отца.

Мо занялась приготовлением чая, в то время как Зак сидел в сторонке, не зная, что сказать или предпринять. За чаем мы обсуждали, что же нам делать дальше. Морин предложила забрать Джулиана в Лондон, но он заявил, что хочет лететь в Нью — Йорк: «Мам, я очень хочу быть там, где был мой отец». Эта мысль встревожила меня, однако я его вполне понимала.

Морин и Зак обняли нас на прощанье и отправились в обратный путь. Потом мы с Джулианом поднялись в спальню, чтобы позвонить Йоко. Нас сразу же соединили с ней. Она сказала, что будет рада, если Джулиан приедет к ней, и что она организует ему билеты на самолет в тот же день. Я заметила, что очень беспокоюсь за его эмоциональное состояние. Од — нако Йоко вполне определенно дала понять, что меня она не ждет: «Синтия, мы — то с тобой не сказать чтобы давние подружки». Ответ ее показался мне чересчур бесцеремонным, но я его приняла: на публичной церемонии прощания нет места для бывшей жены.

Пару часов спустя мы с мужем повезли Джулиана в Манчестерский аэропорт. Как только мы вышли из дома, репортеры тут же заметили нас. Однако, увидев наши лица, они позволили нам беспрепятственно пройти, и я была им за это благодарна. Два часа пути мы провели в молчании. Я чувствовала полную опустошенность от глубины пережитых эмоций и от того, что мне все время приходилось держать себя в руках и быть практичной и рассудительной — ради Джулиана.

В аэропорту мы попрощались, и я потом долго смотрела, как он уходил на посадку в самолет в сопровождении стюарда: бессильно опущенные плечи, лицо — бледное как полотно. Я знала, что в самолете пассажиры будут читать газеты, на первых страницах которых крупными буквами будет написано о смерти его отца, и в какой — то момент мне захотелось побежать вслед за ним. Перед тем как скрыться совсем, Джулиан повернулся и еще раз помахал мне, такой беззащитный и юный, и я снова ощутила нестерпимую боль от того, что отпустила его.

Когда мы вернулись в Уэльс, журналисты по — прежнему находились там, они расположились большим лагерем вокруг нашего дома. В тот день в местных гостиницах не было ни одной свободной комнаты. Много лет спустя известная ныне журналистка Джуди Финнеган в телепрограмме «Сегодня утром», которую она вела вместе со своим мужем Ричардом Мейдли, призналась мне, что в тот день она, тогда еще совсем молодой телерепортер, тоже находилась среди этой толпы: «Я вам очень сочувствовала: вы выглядели совершенно разбитой».