Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

— После этой публикации Юра Верченко собрал все «телеги» на меня и отнёс в ЦК партии!.. — говорит он хвастливо.

Что ж, каждому своё. Лично мне Брежнев до лампочки, реальные политические деятели меня интересуют мало. В своих стихах я раздумываю о парадоксах человеческой жизни, о страстях и разочарованиях, о связи мёртвых и живых, неба и земли… и мой Учитель поддерживает эту устремлённость, жёстко критикуя мои новые вирши на «армейскую» тему, написанные в расчёте на выход будущей книжки, «для объёма». В конце августа он пишет мне:

В тот же день я записываю в дневнике: «…упрекает меня за „засилие быта“. Что ж, я сам понимаю это. Но всё время думать о быте — и не писать о нём? Я не могу отделиться от быта, так как он у меня не налажен, всё под сомнением — и семья, и работа, и жильё… Но всё же я оторвался от Ю. К. и теперь ухожу в свой собственный полёт, в „путь во мгле“!..».

О неустойчивости своего быта я пишу не просто так: в моей жизни в это время намечается развод, и я очень тяжело переживаю это. Не радуют уже ни первая в моей жизни поездка за кордон, в Венгрию, ни выступления по местному телевидению и радио, ни литературные успехи, хотя они, несомненно, есть: в ноябре заведующий отделом поэзии «Нашего современника» Алексей Шитиков сообщает, что главный редактор этого журнала Сергей Викулов отобрал для публикации пять моих стихотворений, сказав при этом: «Поэт он интересный, даровитый, думающий. Напишите ему письмо, чтобы в первую очередь все новые стихи показывал нам».

Грядущий развод совершенно вышибает меня из колеи; я всерьёз думаю об уходе из редакторского кресла, даже нахожу уже другую работу… и именно в этот момент, в начале декабря 1984 года ЦК комсомола вызывает меня на учёбу в Москву, в Высшую Комсомольскую Школу. Две недели подряд нас пичкают с трибуны «проблемами совершенствования развитого социализма», пожеланиями «чаще писать о Ленине» и «актуальными вопросами повышения профессионального мастерства журналистских кадров».

Впрочем, есть и интересные выступления… но мне гораздо интереснее встретиться с Учителем — и я буквально в первый же свободный вечер звоню ему и напрашиваюсь в гости.

А теперь — две записи, сделанные в те дни.

Я позвонил ему, будучи сильно пьян (в компании других редакторов выпил около бутылки водки и вдобавок бутылку красного). Он сказал: приезжайте сейчас.

Спьяну я забылся и приехал вместо Рижского метро на Курское; потом звонил ему ещё раз, уточнял адрес. Попал к нему поздно, около девяти вечера.

Сели за стол, я предложил выпить водки. Он неожиданно легко согласился. Принёс капусты. Крикнул жене, чтобы сготовила пельменей.

Говорили о разном. Поскольку я был пьян, то запомнил лишь несколько отрывков.

Спросил о жене его. Это — та самая Батима, которой посвящено стихотворение «В твоём голосе мчатся поющие кони». Она училась вместе с ним, окончила переводческий факультет, казашка по национальности.

Говорили о любви и страсти. Он сказал, что мы не знаем любви, не умеем писать о любви, умеем — лишь о страсти, а ведь это — разные вещи. <…>.

Говорили о литературе. Я сказал, что прочитал недавно в Ярославле несколько «самиздатовских» вещей <…>. Ю. К. тут же поправил: это — не самиздат, а ксерокопия. Вот альманах «Метрополь» — самиздат. А ксерокопия, рано или поздно, будет опубликована.

Я спросил, насколько высоко он меня ставит, как поэта. Он захохотал и воскликнул: «Дитя!». Потом сказал, что «Страж Заполярья» — явление одного порядка с «Враги сожгли родную хату».

Ещё я спросил, почему он так холоден со мной. Он сказал, смутившись, что это не так, что он «вообще такой».

Я рассказал, что поднял свою родословную по пятое колено. Он похвалил и сказал, что у него всё иначе — «за отцом всё обрубается».

Поговорили о моих газетных делах, о том, что я собираюсь уйти из редакторов.

Я сказал: может быть, пока я ещё редактор, мне можно напечатать что-то из неопубликованного Юрия Кузнецова? Например, «Чистякова» в полном виде… — Он резко ответил:

— Нет! Тогда на Чеканове будет поставлен крест!

Посоветовал мне «сидеть в редакторах», пока я не стану членом Союза писателей. Но если я так уж твёрдо решил уходить, то… в редакции «Молодой гвардии» есть сейчас некое свободное место. Я честно ответил, что не справлюсь.

Спрашивал о друзьях и врагах его. Оказалось, что его враг номер один — Сергей Сартаков, который много ему нагадил. О моём знакомом, столичном поэте-фронтовике Викторе Кочеткове Ю. К. отозвался так: «Как поэт он — так… ничего… пустое место. А как человек — да, хороший». Кочеткова, по его словам, сильно обидели, убрав из секретарей какого-то парткома. Тогда, вслед за ним, ушёл из парткома и сам Кузнецов.

Гена Серебряков, по его мнению, прохвост, но «если он обещает подтолкнуть книжку — пусть толкает», не надо пренебрегать подобной помощью.

Я заметил, что Юрия Кузнецова сейчас что-то перестали печатать…

— После моей смерти всё напечатают!

Я расчувствовался, попросил разрешения обнять его. Он похлопал меня по плечу.

На прощанье я спросил, пишет ли он что-нибудь сейчас.

— Лучшие свои стихи я написал в последнее время.

Пили водку и ели пельмени с корейским соусом.

На другой день я проснулся с болью в копчике. Вспомнил, что вчера неудачно приземлился, перелезая часа в два ночи через ограду ВКШ (идти в пьяном виде через вахту поопасился). Закон компенсации — за всё хорошее надо платить.

Вспомнил, что сегодня в Центральном Доме литераторов — вечер поэзии, и что вроде как Ю. К. меня туда приглашал, обещал провести. Пошли вместе с Вовкой Кудрявцевым, редактором «Вологодского комсомольца».

Я был в ЦДЛ впервые. Оказалось, что на этот вечер продавали билеты, причём свободно. Купили билеты, пошли в буфет пить пиво. Я увидел Джемса Паттерсона, с которым знакомился как-то в Ярославле, поздоровался.

Появился Ю. К. Спросил, как я вчера добрался, вынул деньги за пиво. Пили, болтали. Вовка начал разговор о недавно скончавшемся Юрии Селезнёве, восхищённо о нём отзываясь. Юрий Поликарпович заметил, что жена Селезнёва поступила крайне непорядочно — «уехала, бросив труп в Германии. Это — чёрт знает, что такое!..».

Я припомнил, что Александр Романов назвал как-то Селезнёва «генератором идей». Ю. К. резко опроверг это: «Своих идей у Селезнёва не было — всё заёмное. Всё это носится в воздухе!» Сказал, что это явление он заклеймил в стихотворении, которое сегодня прочтёт.