Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

— Будет ещё большее потрясение, когда выйдет «День поэзии» — там мы дали ему триста строк. Триста! Я сам больше ста двадцати — никогда, нигде…

Выяснилось, что Лапшин заезжал к нему.

Я рассказал о своих редакционных делах, в том числе о том, как мой шофёр облил свою неверную жену бензином и пытался поджечь. С первой спички она, правда, не загорелась, дело для изменщицы кончилось небольшими ожогами, а для водителя — увольнением. Он слушал снисходительно, потом заметил, что этот случай может стать материалом… Рассказал мне о том, как сам работал в своё время в издательстве «Современник» в отделе национальных литератур, как боролся с нерадивыми сотрудниками.

— Я их выгонял! Принесёт, бывало, рукопись — я сразу почеркаю: а тут почему не поправил?.. а это что такое? Сами уходили. Человек шесть ушло. Дочку Льва Ошанина выгнал…

Выяснилось, что он и в газете в своё время работал (кажется, это было в Краснодаре).

— Полгода сидел. Последние три месяца вообще ничего не делал. Зайдёт редактор: чего делаешь? — Ничего. — Уйдёт… А мне надо было до Литературного института досидеть, я ведь уже поступил.

Подытоживая разговор о газете, сказал с сочувствием:

— Замучают вас эти летучки-текучки…

Я сказал, что, конечно, эта работа для поэта — не из лучших, да и вообще трудно отключаться от повседневности…

— Оно, — заметил он, показав глазами вверх, — само отключает… ы?

В первый раз я просидел у него полтора часа, во второй — часа три. Что ещё поразило меня: некоторые стихи мои (в том числе те, что были про него) он, кажется, совершенно не понял. Или они были просто неинтересны ему?

Впрочем, я ни на секунду не усомнился в том, что был в гостях у гения.

…Жизнь идёт; в январе 1984 года на прилавках книжных магазинов появляется, наконец, «День поэзии-1983»; я скупаю все экземпляры, которые могу найти, дарю их друзьям-приятелям с дарственными надписями. Друзья-приятели радуются за меня, многие (особенно те, что сами марают бумагу) откровенно завидуют… но большинство не видит особой разницы между этой моей публикацией — и другими: главное ведь, что печатают, а где — вопрос второй. Но в местном отделении Союза писателей отношение ко мне резко меняется… как сейчас, помню коллективную пьянку в домике писателей на улице Терешковой и хмельной спор двух старых литераторов-фронтовиков.

— Ну, вон и с Женей Чекановым сколько мы возились, — говорит один, — пока он наверх не взлетел…

— Нет! — кричит другой, потрясая вилкой, — Чеканов пробился сам!..

Масла в огонь добавляет статья Юлии Друниной в номере «Правды» от 31 января: поэтесса-фронтовичка громит кузнецовский «День поэзии» за «глубокий минор», недостаток «гражданственности», «смакование душевных мук»… и тут я оказываюсь в двусмысленном положении: упоминая мои строчки, Друнина их как раз не ругает, а хвалит, называет точными. Положим, Друнина для меня — никакой не авторитет… но всё-таки статья опубликована в «Правде», то есть самой главной газете империи… так радоваться мне, или возмущаться?

Я вновь и вновь перечитываю «День поэзии-83». Наибольшее впечатление оказывает на меня, конечно же, новое мощное стихотворение Учителя — «Поединок»:

А вот и «триста строк» Лапшина: кое-что мне нравится, но далеко не всё; многие слова кажутся нарочитыми, придуманными, неуклюже стилизованными «под старину»… почему же Юрий Поликарпович такого высокого мнения о нём?

Из других поэтов, представленных, как и я, под рубрикой «Новые имена», мне больше всего нравится Михаил Шелехов, хотя и у него я нахожу подражания Кузнецову. А вот Александр Логинов, этот вроде бы совершенно самостоятелен, одно его стихотворение, про сторожку лесника — прямо-таки блестящее… Свою собственную подборку я перечитываю по нескольку раз на день: почему же всё-таки именно эти стихи отобрал Вадим Кожинов? где тот нерв, что объединяет их, делает их «чекановскими»?

Меня потрясают впервые опубликованные стихи Сергея Маркова «Когда нахмурен небосклон», «Дочери», «На дне походного мешка» — отныне и навсегда я начинаю чтить этого мастера слова; врезаются в память стихи «метаметафориста» Александра Ерёменко; даже стихотворение моего знакомца Виктора Коркии запоминается ударной концовкой: «Иду по вагону назад — пролетаю вперёд!» А вот и стихи его начальника, Натана Злотникова… точнее, это не стихи, а рифмованная проза. И такие-то люди руководят отделами поэзии во всесоюзных журналах?

Впрочем, мне уже плевать на это: мощной рукой Учителя я поставлен в один ряд с другими молодыми поэтами империи, меня цитирует в «Правде» Друнина, я, наконец-то, признан в Ярославле. Теперь нужно думать о выходе первой собственной книги… да ведь я уже о ней и думаю! Это будет книга, состоящая в основном из стихов о моей армейской службе — о заполярных сопках, о казарменном быте, о лютой сердечной тоске… о том, что «можно сказать», говоря об армии. А то, «о чём нельзя» — пусть пока остаётся только в моём сердце.

Так думаю я в то время.

Будучи «зачисленным в крут» литераторов Ярославля, я начинаю выступать перед читателями по линии местного бюро пропаганды художественной литературы; помимо приятного общения с публикой, это приносит и кой-какие деньги, за каждую встречу со слушателями платят что-то около 7 рублей. Семь раз в месяц выступил — полтинник в кармане; а между прочим, моя зарплата главного редактора областной газеты составляет всего около 300 рублей… не так уж и плох «приварок»! Естественно, главное тут — не деньги, главное — восхищённые глаза читателей, улыбки и прочие эмоции зала в ответ на особо удачные строчки… очень скоро я, как сказали бы сейчас, «подсаживаюсь» на эти встречи, мне начинает их не хватать.

В писательской организации частенько устраиваются застолья; я теперь участвую в них на равных с людьми, которые значительно старше меня, у многих за плечами война. Особенно благоволит ко мне Пал Палыч Голосов, тот самый поэт-фронтовик, которому перепуганные преподаватели университета в своё время отдали на рецензию мою студенческую поэтическую стенгазету — он одобряет намерение издать «армейскую» книжку стихов, хвалит удачные строки, критикует провальные. Положим, его собственные стихи не производят на меня особого впечатления… но ведь и Юрий Кузнецов считает лучшим у меня именно «армейский цикл». Значит, со стороны виднее, значит, мне стоит прислушаться и к оценкам Голосова. А Владимир Сокол, штатный сотрудник писательской организации, у которого в писательском домике есть собственный кабинет, вообще привечает меня, мы постоянно пьём с ним чай, а то и что покрепче. Я приношу в домик на улице Терешковой свои новые стихи, спорю, веду разговоры о жизни и литературе, знакомлюсь практически со всеми более-менее заметными литераторами края…

В июле 1984 года Владимир Сокол знакомит меня с московскими поэтами Николаем Старшиновым и Геннадием Серебряковым, вологодцем Александром Романовым — они приехали на очередной поэтический праздник в Карабихе. С Геной Серебряковым, бывшим редактором ивановской молодёжной газеты, год поработавшим в секторе печати ЦК ВЛКСМ, а ныне «свободным художником», мы распиваем бутылку водки, болтаем о литературе; он с ходу обещает помочь мне с публикацией книжки в столичном издательстве «Современник». Я интересуюсь его мнением о Кузнецове, он отзывается в целом положительно; зато Кожинова почему-то называет «масоном»:

— Вадик? Масон!

— А Тряпкин и Казанцев?

— Коля Тряпкин ничего уже не пишет, а Вася Казанцев ничего особенного и не писал никогда!..

Листаю книжку самого Гены: стихи его, честно говоря, в подмётки не годятся казанцевским и тряпкинским, не говоря уж о кузнецовских, — это плоские, заурядные вирши. Но сам он явно так не считает и очень гордится «шумом» вокруг некоторых из своих творений, особенно вокруг «Чёрных полковников», написанных, по его словам, с намёком на Брежнева.