Размышления о профессии

Когда я учился в консерватории, у меня было два основных учителя пения — Василий Михайлович Луканин и Федор Иванович Шаляпин, который всем оставленным после себя: грамзаписями и книгами, фотографиями и картинами, запечатлевшими его роли, кинофильмами и легендами о нем — безусловно влияет на человека, желающего научиться пению. Мне запомнились рассказы моего педагога о Шаляпине. Василий Михайлович исполнял в Народном доме роль Пимена, а Шаляпин в тех же спектаклях — Бориса. У Луканина никогда не было этакого пустого хвастовства: «Я пел с Шаляпиным». Он говорил просто: «Шаляпин был тогда в расцвете славы, а я — молодым певцом, и я всегда стоял за кулисами, и слушал, смотрел, наблюдал, как великий артист творит свой образ». Много интересного он рассказывал о том, как Шаляпин играл, пел, причем чувствовалось, что он подметил все профессиональные хитрости артиста. В частности, он говорил, что если Шаляпин был не в голосе — не особенно звучали верхние ноты, — то «верхушку» он брал очень осторожно и коротко, зато следующие за ней более низкие ноты разворачивал во всю мощь, с полным блеском, и у публики оставалось впечатление, что Шаляпин блестяще спел верхнюю ноту.

Во время занятий Луканин делал между упражнениями небольшие паузы, буквально секунд двадцать: «Отдохните немножко», — говорил он и занимал паузы разговорами: что-то спрашивал, о чем-то рассказывал — все коротко, быстро. Это позволяло установить контакт и поддерживать его в течение всего урока. Я тоже следую такому обычаю в своей педагогической работе.

Во время Великой Отечественной войны Василий Михайлович не раз выезжал на фронт в составе бригад Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова для выступлений перед бойцами. Так описывается один из этих концертов:

Наш учитель никогда не позволял себе находиться в плохом настроении. Сколько я его знал, он был удивительно оптимистичным, излучающим и делающим добро, верящим в доброе в людях, в будущее. Конечно, поводы для плохого настроения у него были — он болел, особенно много в последние годы, но никогда этого не показывал. Вспоминаю такой случай. Я находился в классе, пел другой студент. Луканин слушал, сидя в кресле. Вдруг посреди арии он подошел к окну и стал вроде бы смотреть на улицу. Я подошел к другому окну, заинтересовавшись, что там происходит, и вдруг, взглянув в сторону Василия Михайловича, увидел, что он не в окно смотрит, а незаметно кладет под язык таблетку валидола.

У Луканина класс всегда был переполнен, многие стремились попасть к нему, видя успешные результаты его занятий. Наш профессор, хотя и был человеком добрым, некоторые вещи — лень, зазнайство, хамство, пьянство — не прощал, равно как не прощал несерьезного отношения к занятиям, и бывали случаи, что он расставался с каким-нибудь своим учеником. Он никогда не говорил о нем плохо, здоровался, беседовал, спрашивал, как идут дела теперь, но продолжать занятия со студентом, который «подмочил» свою репутацию в его глазах, Василий Михайлович не считал возможным.

К моменту окончания консерватории у меня за плечами было уже два года работы в Малом оперном театре и конкурс имени Глинки. Но Василий Михайлович продолжал меня контролировать — я раз-два в месяц заходил к нему в класс, он занимался со мной, поправлял что-то, делал замечания и возвращал меня на тот путь, по которому я должен был идти вперед и от которого, будучи еще неопытным певцом, волей-неволей иногда отклонялся.

Во время моей подготовки в 1967 году к конкурсу молодых оперных певцов в Софии Василий Михайлович уделял мне много внимания, прошел со мной партию Кончака, которую я должен был исполнить на отборочных прослушиваниях в Кировском театре. Он объяснил мне, как там поставлена эта сцена, и я успешно прошел отбор и выступил на конкурсе, получив вторую премию и серебряную медаль, очень обрадовав Василия Михайловича, который верил в мое будущее.

До конкурса в Софии, где я добился очевидного успеха, после чего перешел в Кировский театр и получил широкий простор для освоения нового, серьезного басового репертуара, в мое будущее верили только три человека: Мария Михайловна Матвеева, которая всегда говорила мне: «Ты будешь большим певцом, таким, как Борис Романович Гмыря» (она очень почитала Гмырю, переписывалась с ним и считала его лучшим из современных басов), Василий Михайлович и я сам. Когда в 1962 году праздновалось столетие Ленинградской консерватории, я попросил моего учителя оставить автограф на книге, посвященной юбилею, и Василий Михайлович написал: «Желаю дорогому Жене Нестеренко успехов в искусстве. Твердо верю в это». Такая надпись и то, как он ко мне относился, вселяли в меня уверенность в своих силах. Позже, когда многие проблемы были уже решены, когда я многому научился и многого добился, казалось, что так и должно было быть. Но в то время, когда я только нащупывал свой путь, так важна была поддержка и вера этих людей, которым я безгранично верил и которых всегда очень любил.

Когда я поступил в консерваторию и стал заниматься с Луканиным, Мария Михайловна Матвеева неизменно интересовалась моими успехами, переживала за первые неудачи, но у нее я с тех пор не пел — педагогическую этику она соблюдала свято: передав ученика другому педагогу, сохраняла с ним только человеческие отношения. Я регулярно навещал Марию Михайловну, по-прежнему делился с ней своими радостями и огорчениями. И я рад, что оба моих прекрасных педагога дожили до моих значительных успехов, до победы на конкурсе молодых оперных певцов в Софии, до выступлений в ряде ведущих ролей басового репертуара в Кировском театре. Жаль, что они не дожили до того времени, когда я завоевал золотую медаль на конкурсе имени Чайковского, поступил в Большой театр, стал выступать на лучших сценах мира.

Начиная с 1967/68 учебного года Василий Михайлович уже не преподавал в консерватории. После моего возвращения из Софии, летом 1967 года, он чувствовал себя хорошо, бодро, а потом вдруг занемог, слег, и с его классом стал заниматься я. Профессор продолжал находиться в числе педагогов консерватории. Почувствовав, что он уже не встанет, В. М. Луканин уволился из консерватории, и я стал вести его учеников самостоятельно. Но какое-то время — хоть полгода — мне удалось поддерживать в нем надежду, что он еще будет преподавать, что еще вернется в свой 14-й класс.

Василий Михайлович Луканин дожил до преклонных лет — он умер несколько месяцев спустя после своего восьмидесятилетия. И хотя он тяжело болел последние годы, думаю, они были для него достаточно светлыми. Не только потому, что его жена, Анна Павловна, бесконечно преданная ему, делала все для того, чтобы его жизнь и его дом были как можно лучше, но и потому, что Луканин до последних дней был окружен учениками, которые духом своей молодости оживляли его душу, которые всегда были готовы помочь в трудную минуту.

Наш профессор происходил из семьи церковных певчих. Он был человеком неверующим, но незадолго до его смерти в связи со смертью Анны Ахматовой жена сказала ему: «Ваконька, ты знаешь, Ахматову отпевали в Никольском соборе». Василий Михайлович ответил: «Это хорошо». Поэтому, когда он умер, всего на полгода пережив Марию Михайловну, жена сочла эти слова за желание быть отпетым в Никольском соборе. После его смерти Анна Павловна, которая, мало сказать, очень любила — прямо-таки обожала Василия Михайловича (в свое время она спасла его, когда он был арестован по ложному обвинению), сменила свою фамилию Калужская на Луканину. На памятнике на могиле Василия Михайловича она попросила выбить ноты первой строчки романса Чайковского «Закатилось солнце»…