Всходил кровавый Марс: по следам войны

Боевая линия как будто придвинулась вплотную. Жизнь внезапно наполнилась множеством неприятных моментов; из них всего неприятнее — мысль, что кавалерия противника может внезапно появиться из-за угла...

Почему? Откуда эта назойливая тревога?.. Никто не видал ни одного австрийского улана, ни одного мадьярского разъезда в окрестностях. Но все говорят о внезапных набегах и налётах, о кавалерийских патрулях, о надвигающихся страшных боях. И солдаты и офицеры охвачены тоскливым чувством опасности и во всем суеверно читают какие-то грозные приметы.

В Сурском полку, на позициях, сидели в халупе пятеро солдат. Вдруг шрапнель высадила оконную раму, влетела в халупу, ударилась о стол, оттуда метнулась в печь и там разорвалась. Осколком разворотило печь, снаряд пролетел наружу и оглушил до полусмерти проходившего мимо офицера. Солдаты остались невредимы. Казалось бы, все так просто.

Неспроста это, ох, неспроста обеспамятел офицер, — качают головами солдаты.

Ксёндз Якуб Вырва опять обратился к прихожанам с проповедью о «неизречённом благе молчания», причём сравнивал болтливую женщину, не умеющую хранить чужие секреты, с убийцей, который поражает из-за угла доверчивого друга. Ксёндз Якуб Вырва вообще большой любитель гиперболических метафор церковного стиля. Но офицеры зловеще перешёптываются:

— Ой, не станет пан пробощ разоряться по пустякам — не такой он человек...

Идёт торопливая передвижка частей. С утра выступил конно-горный парк, переброшенный в Тарновец. Потом прошла кавалерийская сотня с обозом по направлению к Тухову. В десятом часу остановилась проездом чешская дружина, прикомандированная к ю-му корпусу и направляемая в Тарнов.

В Тарнове с раннего утра стоит безунимный грохот орудий. Обстрел ведётся противником с удивительной точностью — в шахматном порядке. Намечены все выводные стрелки на железнодорожных путях. К полудню снарядами разрушены до основания все выводные линии на станции Чарна, где стоит местный парк в составе сорока восьми вагонов. Остался невзорванным один-единственный путь. Необходимо спешить с уходом. Но тут повторилась в точности та же история, что под Меховом и Кельцами. Даже и действующие лица — все те же. Начальство трусливо переваливает ответственность за решительность действий с себя на других.

Заведующий местным парком, прапорщик Комаров, отправил срочную телефонограмму своему непосредственному начальству в штаб армии (местные парки находятся в распоряжении штаба армии и без предписания последнего передвинуты быть не могут) следующего содержания: «Местный парк на станции Чарна в составе 48 вагонов подвергся жестокому обстрелу противника. Выводные пути разрушены. Остался только один свободный выход. Обстрел ведётся из тяжёлых орудий. Кроме шрапнелей, фугасных бомб и ручных гранат в парке имеются два вагона с пироксилином. Жду срочных распоряжений».

Но телефонный провод был занят, и телефонограмма была доставлена с большим опозданием. Только через три часа пришёл приказ из штаба армии: «Обратитесь немедленно за указаниями к командиру 9-го корпуса».

Прапорщику Комарову с трудом удалось вызвать командира 9-го корпуса. Тот заявил:

— Здесь есть генерал старше меня — командир двадцать первого корпуса. Направьтесь к нему. В удостоверение посылаю с вами моего адъютанта.

Командир 21-го корпуса категорически отказался от дачи каких бы то ни было инструкций на том основании, что местный парк находится в распоряжении штаба армии. Пришлось повторять всю телефонную процедуру сначала. И когда из штаба армии снова ответили — обратиться за указаниями к командиру 9-го корпуса, генерал Шкинский, командир двадцать первого корпуса, разъярённо закричал:

— A-а! Раз так — приказываю вам немедленно потребовать у коменданта станции паровоз и увести все вагоны со снарядами из Чарны и Тарнова на станцию Дембица.

Бросился прапорщик Комаров на вокзал — там и коменданта и помощника давно след простыл. С большим трудом удалось раздобыть наряд. Едва парк отошёл за версту, как тяжёлый снаряд разорвался над местом бывшей стоянки. Вслед за этим туда же пущено было ещё пятнадцать снарядов.

— Ковкин пакет привёз, — мрачно докладывает Ханов. Сегодня Ханов ликует. Его душа, как лебедь, величаво купается в потоках пессимистических слухов. Он знает, что Ковкин — ординарец связи при штабе дивизии и всегда приносит срочные вести.

-Должно быть, приказ — бежать что есть духу из Галиции, — мрачно соображает Ханов.

Пробежав мельком пакет, Базунов сердито пожимает плечами:

— Черт знает что!.. Какой-то секретный приказ о жёнах...

— Ковкин! В дивизии тихо? — интересуется адъютант.

— Никак нет, ваше высокоблагородие... Такая суетилка... Слыхать, немец со всех сторон ползёт... Две дивизии потеснил... И нашу соседнюю — сорок восьмую: пособить просит...

— Ну, ступай, — говорит Базунов. — Если что срочное будет — не задержись.

— Слушаю-с. У меня конь весь день под седлом.

— Вот и подохнет! — каркает Ханов. — Тебе начальник обязан запретить коня не рассёдлывать.

Канонада не стихает ни на минуту. Непрерывный грохот катится широким фронтом и приводит в дрожь оконные стекла, посуду и человеческие сердца. Базунов нервно шагает из угла в угол и раздражённо фыркает:

— Нет, вы подумайте, чем они заняты... В такую минуту рассылают со срочными ординарцами секретный приказ... о жёнах.

— Что за приказ о жёнах? — любопытствует Болконский. — Газрешите вслух прочитать.

— Сделайте милость... Вероятно, и прислано для водевиля.

В глазах Болконского зажигаются весёлые огоньки, и он читает под дружный хохот офицеров и денщиков:

— «Начальник штаба третьей армии. По отделу дежурного генерала. Отделение инспекторское. Двадцать девятое марта пятнадцатого года. Секретно. Коменданту города Тарнова.

В последнее время в Тарнов прибывают из Киева и других мест Госсии много дам и жён офицеров различных частей войск и учреждений, вследствие чего Тарнов с каждым днём приобретает все более и более внешность глубокого тыла со всеми его отрицательными сторонами. Командующий армией приказал принять немедленно меры к выселению из Тарнова всех приезжих дам и впредь, невзирая на выданные им во Львове разрешения на проезд в район военных действий, ни одной из приезжающих дам не разрешать проживать в Тарнове. Подлинное подписали: генерал-лейтенант Добровольский, исполняющий должность дежурного генерала полковник Бенсон».

— Ну, вот! Я говорил, — бросает с торжествующим видом Базунов, — что Гадко-Дмитриев взмолится: «Довольно сестёр и ваты!..» По-болгарски выходит ещё сильнее: ради Бога, довольно женщин!..

— А по-моему, это — просто австрийская интрига, — говорит, одерживая улыбку, Болконский. — Через полковника Барсова панна Зося добилась распоряжения дежурного генерала, чтобы устранить конкуренцию законных жён.

Панна Зося — тарновская Аспазия. Её имя гремит по фронту всей третьей армии. Молва обручила её с полковником Барсовым. Но это — злостная клевета. Она обнажённо расточает свои привязанности направо и налево без всякого пристрастия. Правда, её прозрачные шёлковые платья цвета полевых васильков, по слухам, доставались ею без особых усилий из гардероба бежавшей пани Зарицкой. Но деньги, отданные ею старой Юзефе Почантковской (Зося называет её «мамуся») на устройство лучшего магазина готового белья по Краковской улице в Тарнове, без сомнения, заработаны собственным трудом, что и подало повод некоторым местным острякам распустить про неё весьма легкомысленный каламбур на тему о простынях...

Как раз на днях на квартире у панны Зоей разыгралась скандальная история, имевшая хотя и отдалённое, но довольно печальное касательство и к нашей бригаде. Командир 2-го парка 33-й бригады вместе с двумя прапорщиками кутил у панны Зоей. Какими-то судьбами в их компанию затесался и прапорщик Болеславский. Через час все были пьяны (за исключением Болеславского) и начали оспаривать друг у друга право на обручение с панной Зосей. Командир ссылался на авторитет предоставленной ему государем императором власти. А прапорщики, ударяя себя по переполненным блаженством сердцам, доказывали, что при входе в обиталище красоты покорно слагает оружие всякая власть и дух преобладает над плотью. Тогда командир со словами ultima ratio regis [27] обнажил свою шашку. Мягкий прапорщик Болеславский, вооружившись стулом, встал между воюющими претендентами и был ранен в руку. Вид крови обратил в паническое бегство очаровательную тарновскую Лауру, и дальнейшее кровопролитие сделалось бесполезным. Но рана Болеславского оказалась довольно глубокой, и его пришлось определить в лазарет.