Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Так точно. Ни одного разрыва!

— Да ну? — удивляются офицеры.

— Вот задави меня бубон! Не рвётся наша шрапнель. Солдаты говорят — липовая. Вместо пороха кашей набивают.

— Бывает, — говорит лениво Болконский. — У нас все липовое: и цари, и святые, и штабы...

— Так точно, — смеётся Кромсаков. — И жены липовые. К подпоручику Пышкину жена в гости приехала, а спит с ней командир батареи. Солдаты говорят — в ускоренное производство попала: была подпоручиком, а теперь сразу подполковником...

— Сказать по совести, — протянул задумчиво Криштофович, — все мы какие-то липовые, бесчувственные... Живём, как в тумане... По приказу стреляем, по приказу вшей в окопах плодим... Для чего воюем — не знаем... Ни о чем не думаем...

— И без того ясно... Тявкай да чавкай — чего тут думать? — говорит равнодушно есаул.

— А другие думают... Солдаты — те крепко думают.

— Сказал! Дубовая голова, — хохочет есаул. — Сидит в окопе, курком пощёлкивает и бормочет, как идиот: «Що це за вийна? Сала немае... Хлиб з песком... Хвельдфебель бьэться... Спати не дають... А вин усе лизе, трясця його матери. Що замёрзнешь у циеи ями...»

— Эх, вы, ротозеи! В солдатской башке котлом кипит... Вот у нас в Херсонском полку забавная историйка вышла. Лишилась восьмая рота кухни. Кашевар в тумане дороги не разобрал — и прямо к австрийцам в лапы. Полковой командир — в дивизию. А там обозлились и отказались дать другую кухню. «Пускай, — говорят, — посылают к австрийцам за обедом».

— Ну и что же? — любопытствует есаул.

— Ночью всем полком в атаку пошли... До резервов пробились и австрийскую кухню в роту приволокли.

— Без командиров? — удивляется есаул.

— В том-то и загвоздка! С фельдфебелями да взводными. Как у них такое придумалось, когда всем полком сговаривались, — никто не видел...

— Ладно! — срывается Болконский. — Той не блукае, хто писни спивае...

Широко и грустно несётся бархатный голос, вплетаясь в мягко трепещущие сумерки:

К Болконскому присоединяется Кромсаков, потом казачий есаул, прапорщик Криштофович и даже его мрачный товарищ. Спели «Колодников», спели несколько украинских песен.

— А я вот новую песню знаю, — радостно вспомнил Криштофович. — Под Козювкой когда стояли, четвёртая рота принесла. Красиво поют её херсонцы... Ну-ка, за мною разом:

Штаб нашей бригады все ещё в Шинвальде. Кажется, солдаты второго парка заявили жалобу Базунову на жестокое обращение Старосельского. Но последний по-прежнему безжалостно прижимает и команду и офицеров. Капитан Старосельский, командир второго парка, невысокого роста, плотный, широкоплечий, с бритой головой, небольшими зелёными глазами под тяжёлыми веками, твёрдо и с убеждением отвечает на все протесты.

— Вы, господа, штатские люди. А у меня на все совершенно другая мерка. Актёр должен играть, писатель — писать, танцор — танцевать, а военный — воевать. Война есть прямое призвание офицера. Я стою за то, что, раз армия существует, она должна воевать. В мирное время мы кричим: я — храбрый офицер! Благодарите ж историю, что она даёт нам возможность доказать свою храбрость на деле...

— Но быть храбрым вовсе не значит тянуть из солдат все жилы...

— Господа! Я — кадровый офицер. И после войны останусь кадровым офицером. На меня затрачено государством черт знает сколько денег. Меня готовили в запевалы! И я не стану подтягивать паршивеньким дискантом ваши либеральные песенки... Я сделаю из своих мужиков настоящих солдат.

С раннего утра в парке начинается эта нудная муштра.

— На молитву! Шапки долой! — раздаётся команда Старосельского. — Накройсь!..

И потом долгое двухчасовое истязание.

— Да ты как стоишь, Тимошкин! Голову выше! Гуки назад! Не переминайся с ноги на ногу, как медведь!

— Понимаю, ваше высокоблагородие! — пучит глаза Тимошкин и запрокидывает голову до вывиха позвонков.

— Гуками, руками не размахивай, Зеркалов!

— Отвык, — смущённо оправдывается сорокадвухлетний Зеркалов.

— Шесть месяцев военную форму носишь, а все деревней пахнешь! — И, тяжело размахнувшись, ударяет Зеркалова по лицу.

Но главная пытка — впереди, когда, вооружившись длинным хлыстом, Старосельский заставляет скакать по кругу отяжелевших сорокалетних ездовых.

— Да какой ты ездовой? — кричит он бешеным голосом. — Не ездовой, а каптенармус!.. Под ранец, язви твою душу! Под ружьё!

Это зверское наказание Старосельский ежеминутно пускает в ход.

Солдат, поставленный «под ружьё», испытывает неимоверные муки. В полном походном снаряжении, с винтовкой на плече солдат стоит неподвижно, не смея пошевельнуться. Часто до двух часов кряду. Снаряжение вместе с винтовкой составляет тяжесть свыше 50 фунтов [26]. Самые крепкие солдаты с трудом переносят эту пытку. Особенно мучительны последние полчаса, когда ранец оттягивает плечи и дрожащая отёкшая рука не в силах держать ружьё. Старосельский зорко следит за своей жертвой. В эти последние минуты Старосельский садится у окна и глаз не сводит с солдата. Стоит последнему переступить с ноги на ногу, как Старосельский, задыхаясь от бешенства, кричит фельдфебелю:

— Камень!

И провинившейся жертве кладут на ранец заранее приготовленный десятифунтовый кирпич. Только вмешательство Базунова в состоянии прекратить истязание. Но Базунов умышленно избегает столкновения с командирами парков, а Старосельский с каким-то садистским упоением пользуется этим правом каторжных тюрем и крепостной старины. Два солдата не выдержали, стали проситься из парка на батарею. Старосельский цинично расхохотался:

— Хо-хо-хо... Слезу гонит, кал преть... Ты, что, соплей разжалобить вздумал?.. Вон!

И поставил обоих «под ружьё».

Почему-то вдруг хлынули тревожные слухи.

В окружающей жизни — никаких видимых перемен. Все так же скрипят обозы и снуют ординарцы. Лениво плетутся фуражиры. Только пушки бухают с какой-то резкой настойчивостью. На лицах крестьян читается скрытая усмешка, и нет в их поклонах ни прежней учтивости, ни прежнего покорного страха. Или это только нам кажется?..