Сборник статей, воспоминаний, писем

   Почти то же самое, только в более мягких выражениях, сказал мне на следующий день Вл. И. Немирович-Данченко.

   Мои новые товарищи, встретившие меня, пожалуй, недружелюбно, теперь, после моего несомненного провала, стали относиться ко мне проще, более ласково и участливо.

   И вот передо мной встал вопрос, оставаться ли здесь или бежать из этого театра и искать -- "где оскорбленному есть чувству уголок". Мое актерское самолюбие говорило мне: "Конечно, бежать". Но какое-то артистическое любопытство удерживало меня и привязывало к этому театру.

   Я не был занят в "Снегурочке". Но я не мог, буквально не мог пропустить ни одной репетиции. Я первым приходил на репетицию, куда меня никто не вызывал, и последним уходил. И с каждым днем я чувствовал, как раскрываются мои глаза, как я начинаю видеть в театре то, чего никогда в нем не подозревал.

   Так прошло около двух месяцев. Труппа собиралась разъезжаться на летние каникулы. И вдруг на одной из репетиций "Снегурочки" ко мне подошел Станиславский и сказал конфиденциально, отведя меня в сторону:

   -- У нас, как видите, не ладится роль царя Берендея. Ни у меня ничего не выходит, ни у других. Все пробовали. Попробуйте вы. Согласны?

   Я с удовольствием согласился. Мне стало ясно, чего добивались от исполнителя этой роли, и мне казалось, что я схватил нужное.

   Когда через три дня на репетиции я влез на некое сооружение из табуреток, изображавшее царский трон, я вдруг почувствовал приятнейшее спокойствие уверенности. Я стал произносить первый монолог. В зале была напряженнейшая тишина...

   Я кончил монолог и хотел слезать с трона. Вдруг вижу, ко мне устремляется Станиславский с сияющим лицом и начинает аплодировать. В ту же секунду раздался взрыв аплодисментов всех присутствующих. Станиславский замахал руками и стал удерживать меня на троне:

   -- Не можете ли дальше? Еще что-нибудь? Сцену с Купавой?

   Я продолжал, и опять был взрыв аплодисментов. Станиславский, взволнованный, говорил:

   -- Это -- чудо! Вы -- наш! Вы все поняли! Поняли самое главное, самую суть нашего театра. Ура! У нас есть царь Берендей!..

   Станиславский крепко меня обнял и поцеловал. Это был один из счастливейших дней моей жизни.

   Судьба баловала меня в этом моем дорогом, моем единственном театре и много радостного дала мне за тридцать пять лет пребывания в нем. Все-таки именно этот день был для меня, кажется, самым радостным. А вообще за всю долгую мою жизнь на сцене много было у меня волнующих и "больших" дней.

   В хорошей компании я начал свои "первые шаги на сцене". Но не жалуюсь на компанию и позднейшую и теперешнюю.

   Будет досуг -- с удовольствием поделюсь впечатлениями о новых людях, пришедших к нам, о новых настроениях, создавшихся в театре, о новой жизни, начавшейся в Художественном театре.

МОЙ ВТОРОЙ УНИВЕРСИТЕТ

   {Печатается по рукописи, хранящейся в архиве В. И. Качалова, с добавлением текста, которым В. И. дополнил эту статью для "Красной газеты" (14 сентября 1932 г., вечерний выпуск).}

   Когда я был виленским гимназистом, когда я медленно, но все-таки верно подходил к окончанию гимназии -- это был конец 80-х -- начало 90-х годов, -- я не только мечтал, но уже и решил в душе отдать свою жизнь искусству. Театр уже тогда пленял мое воображение, владел всем моим существом. Помню, как горел желанием окончить опостылевшую гимназию и попасть скорее в Москву, в Московский университет, чтобы поскорее увидеть Малый театр, либо в Петербург, -- чтобы увидеть Александрийский театр. Старшие мои товарищи по гимназии, раньше меня попавшие в университет, рассказывали мне, возвращаясь на каникулы в Вильну, одни -- про московский Малый театр, другие -- про петербургский Александрийский. Оба эти театра тогда славились. С замиранием сердца я прислушивался к горячим спорам юных театралов о том, какой из этих двух театров лучше. Споры были горячие, "москвичи" горой стояли за свой Малый театр, а "питерцы" -- за свой Александрийский, но никто никого убедить не мог, тем более, что "москвичи" не знали Александрийского, а "питерцы" -- Малого театра.

   Случилось так, что я попал в Петербургский университет. И ехал я в Петербург, так и не решив для себя, какой из этих двух театров лучше, но, конечно, волнуясь и предвкушая радость увидеть, во всяком случае, знаменитый Александрийский театр.

   Это было осенью 1893 года. Я сидел на галерке, купивши билет за 32 копейки. Место было отличное, посредине, все было видно и слышно. Шла комедия Островского "Правда -- хорошо, а счастье лучше". Впечатление было радостное, огромное, врезавшееся в память на всю жизнь. Варламов, Давыдов, Савина в этом спектакле стоят передо мной и сейчас, как живые. Вот уже почти сорок лет прошло, а многое из этого спектакля вижу и слышу сейчас. И с этого вечера я стал завсегдатаем галлереи Александрийского театра, и театр этот стал моим вторым университетом.

   Четыре года моих галерочных "александрийских" восторгов -- это самое сильное, неизгладимо-яркое, что я пережил в театре за всю мою жизнь как зритель. И на всю жизнь благодарную память зрителя сохраню в душе об этой удивительной поре расцвета актерского искусства в театре, то есть расцвета отдельных могучих огромных талантов. Вопреки всему. Ведь жуткое -- по реакционному духу -- было время, и, конечно, душная, тяжкая была атмосфера "казенщины" императорского театра. И репертуар был в общем более чем сомнительный (кроме Островского и очень редких классиков), и никакого не было режиссера. И вот, несмотря ни на что, вопреки всему, горел и неугасимо разгорался творческий огонь в целой плеяде этих замечательных актеров.

   Вспоминаются отдельные необыкновенные исполнения. Вот хотя бы в той же пьесе "Правда -- хорошо..." Варламов -- старый унтер Грознов. И вообще Варламов! Это какая-то глыба таланта. Что-то стихийное! Разве можно забыть его в Островском,-- его Русакова (это было "потрясающе"), его Курослепова, Юсова. И рядом с этой глыбой -- Варламовым -- Давыдов, этот величайший ваятель, владевший тончайшим резцом, мастер лепки, формы, интонации, слова, мимики, жеста.

   А Савина -- великая в пустяках, в комедиях Крылова, Николаева, Гнедича ("Тетенька" -- с Сазоновым, -- что это был за дуэт!) -- и вдруг сверкнет такой смелостью и неожиданностью характерности, как в Акулине во "Власти тьмы".

   И опять тут же -- Варламов.

   А что это был за чудесный, "безрежиссерский" ансамбль в "Старом закале" Южина: Сазонов, Давыдов, Юрьев (совсем юный тогда "подпоручик"), молодой Корвин-Круковский, Усачев, Мичурина, Потоцкая, Абаринова.

   А Стрельская -- комическая старуха,-- какие дуэты с Варламовым!

   А Далматов -- Ноздрев (а потом замечательный Плюшкин), и опять в тех же "Мертвых душах" Варламов -- генерал Бетрищев, или П. Д. Ленский...

   Или такой состав: Далматов -- Кречинский, Давыдов -- Расплюев, -- тут было чему поучиться молодым.

   А в "Лесе" Писарев и Шаповаленко -- Несчастливцев и Счастливцев!

   А как шли "Волки и овцы" -- Савина, Давыдов -- Лыняев, Варламов -- Чугунов, Сазонов -- Мурзавецкий, Жулева.

   А молодой Мамонт Дальский -- Чацкий, Жадов, Незнамов, Белугин, -- "здорово" это было!

   И наконец, на четвертый год моих "александрийских восторгов" -- молодая Комиссаржевская: в зудермановских девочках, в "Дикарке"... Какая это была прелесть!

   Но тут уже я изменил моим "галерочным переживаниям" и перешел на партерную контрамарку, которую получил через кончавших театральную школу Ходотова, Пантелеева -- моих друзей и уже товарищей по сцене.