Андрей Боголюбский

Как справедливо отмечает Г.Ю. Филипповский, Слово о милости Божий Андрея Боголюбского и Слово о празднике Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице — это два самостоятельных произведения, посвященных установлению нового для Руси праздника. Первое из них, принадлежащее перу самого князя, предшествует по времени второму и — как некое «программное установление» — «выступает в качестве основного документа, санкции на введение праздника» ^{221}. Второе же Слово можно рассматривать как дальнейшее развитие темы. Личные мотивы, присутствующие в первом произведении, здесь устранены, и всё сочинение приспособлено для общецерковного использования. Очевидно, что оно представляет собой своего рода «узаконение» (или, точнее, попытку «узаконения») праздника на общецерковном уровне. Заключительная молитва к Спасу и Божией Матери звучит здесь от имени не одних только суздальцев (и тем более не от имени князя Андрея), но от имени всей Русской земли и всех русских людей:

«И ныне тако покрый, Владыко, Руския земля, люди твоя вся, уповающая на Тя. Тем вси припадем Ти, глаголюще: “Господи Исусе Христе, что Ти въздамы о всех, яже въздасть нам. Велий бо еси и чюдна дела Твоя…”»; и т. д. Примечательно, что автор Слова о празднике вспоминает строки 79-го псалма: «Господи, призри с небеси и вижь и посети винограда Своего, и сверши, еже насади десница святая Твоя» (Пс. 79: 15–16). Это те самые слова, с которыми некогда обращался к Богородице князь Владимир, Креститель Руси, по завершении строительства киевской Десятинной церкви. Мы уже говорили о том, что именно Владимира Святого избрал для себя образцом, примером для подражания князь Андрей Боголюбский. А потому можно думать, что в Слове на праздник цитируется не только Псалтирь царя Давида, но и молитва князя Владимира Святославича ^{222}.

«Византийская» составляющая Слова, очевидно, была связана с желанием Андрея и его окружения добиться признания нового праздника Греческой церковью. Отсюда и ссылки на «установления» императора Мануила и константинопольского патриарха. Обращение к авторитету греческого царя присутствует и в заключительной части Слова на праздник 1 августа. «Аз же написах Ти се повелениемь цесаря Мануила и всего причта церковьнаго, — объясняет неизвестный нам автор, — да празднуемь вси обыце месяца августа 1 день в славу Святыа Троица» [98].

Но ведь Византийская церковь, повторюсь ещё раз, этого праздника не знала! Так что же, получается, что Андрей и люди из его ближайшего окружения решились прибегнуть к прямой фальсификации? Да ещё к такой, которая легко могла быть раскрыта не только в Константинополе, но и в Киеве и даже в Ростове, в окружении епископа-грека?! Разумеется, нет. Такого попросту быть не могло.

Ссылка Андрея на «установления» «святых благоверных царей», а авторов Слова — уже непосредственно на императора Мануила имела в виду церковный праздник, действительно существовавший в Константинополе и действительно отмечавшийся 1 августа. Только смысл этого праздника был иным.

Ещё в конце XIX века выдающийся историк Русской церкви архиепископ Сергий (Спасский) в своём монументальном труде «Полный месяцеслов Востока» разъяснил, что русский по своему происхождению праздник Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице имеет своим истоком греческий праздник Происхождения честного и животворящего Креста Господня, известный в Константинополе по крайней мере с IX века. Праздник этот заключался в ежегодном изнесении креста «на дороги и улицы» Константинополя «для освящения мест и в отвращение болезней» и был тесно связан с императорским дворцом. Накануне, 31 июля, крест выносили из царской сокровищницы и полагали на алтаре «Великой церкви», то есть Константинопольской Софии. «С настоящего дня и далее до Успения Богородицы (15 августа. — А. К.), творя литии по всему городу, предлагали его потом народу для поклонения». 14 августа, накануне Успения, крест возвращали в царские палаты. «Этот обычай в соединении с другим обычаем Константинополя освящать в придворной константинопольской церкви воду первого числа каждого месяца (исключая январь, когда освящение совершается 6-го числа, и сентябрь, когда оно совершалось 14-го) и послужил основанием праздника в честь святого и животворящего креста и торжественного освящения воды на источниках, которое совершается 1 августа», — цитирует архиепископ Сергий греческий часослов 1897 года. Это был местный праздник Константинопольской Софии, не отмечавшийся в других константинопольских церквах и монастырях и тем более в других областях Империи. А потому он и не был показан в большинстве ранних греческих месяцесловов. И только с XII–XIII веков, с распространением Иерусалимского устава, это местное празднество делается общим, достигнув к концу XIV века и русских земель ^{223}.

Андрей, несомненно, знал об этом царьградском празднике и об обычае изнесения креста. Этот праздник был сопряжён с царской властью и царским достоинством — ведь крест износился из царской сокровищницы и по истечении двух недель возвращался в неё же. Свой — княжеский — крест сопровождал Андрея во время похода на болгар: он защитил князя от болгарских стрел и, главное, даровал русским победу. Крест был изображён на оборотной стороне Владимирской иконы. А потому, устанавливая новый праздник на Руси — в честь Спаса и Богородицы, Андрей мог с полным основанием (или, лучше сказать, в полном соответствии с собственными представлениями о власти) сослаться на пример византийских правителей: «…якоже в Костянтине граде уставиша святии цари благовернии» — так и он, Андрей, установил «сий праздник» в своей земле. Очевидно, что это и есть первоначальная версия возникновения праздника. Ссылка же на императора Мануила и на его победу день в день с Андреевой появилась, скорее всего, позднее — как своего рода развитие темы, осмысление каких-то иных событий византийской истории, о которых с запозданием узнавали на Руси и смысл которых не может быть с точностью разгадан нами сегодня. «Византийская составляющая» темы играет здесь приблизительно ту же роль, что и византийский сюжет в Житии епископа Леонтия, тоже ростовском по происхождению. Это некая модификация праздника, чуть-чуть подправленная для придания ему большего веса и большего значения.

Судьба русского празднования 1 августа складывалась не просто. Прежде всего потому, что в тот же день, 1 августа, в соответствии с церковным календарём, начинался двухнедельный Успенский пост, предшествующий празднику Успения Божией Матери. И не было никакой ясности, как следует соотносить начало поста — день усиленной молитвы и отказа от всех жизненных радостей — с празднованием Спасуй Его Матери — предполагающим радость по случаю победы, одержанной с их помощью над врагом. А ведь мы помним, что именно споры о соблюдении поста в отдельные, праздничные дни вызвали жесточайший кризис в Русской церкви и кризис этот достиг своего апогея как раз в 60-е годы XII столетия.

Об остроте споров вокруг нового праздника свидетельствует сам текст Слова на 1 августа. Слово дошло до нас в нескольких различающихся друг от друга вариантах (редакциях). Причём различаются концовки памятника, очевидно, присоединявшиеся к основному тексту; сам же основной текст особых изменений не претерпевал.

Одно из таких прибавлений представляет собой поучение на праздник, объясняющее, как именно надлежит праздновать этот день. И выясняется, что праздновать его надлежит так же, как и любое другое церковное торжество, — милостыней, посещением церкви, возжиганием свечей, отказом от работы и, главное, проявлениями любви к ближним:

«…Мир и любовь попромежю себе имуще, и милостынею убогыя наделяюще, с свещами к церкви текуще на святое пение, от всех дел удаляющеся, а страху Божию внимающе с боязнию».