Жизнь Джейн Остин

Еще одна дальняя родственница Ли, вдовствующая леди Сайе-Селе, присоединилась к их семейной компании. Это была малоприятная и странноватая старуха. «Довольно утомительная, но вместе с тем забавная, она вызывает смех у Джейн», — писала миссис Остин. Отрадно, что Джейн все-таки иногда смеялась, несмотря на такое количество дряхлых родственников и приживалов вокруг. Во всяком случае, она вынесла из Стоунли одно полезное впечатление: местная часовня с ее нехитрым убранством, простыми деревянными скамьями и хорами для членов семьи так напоминает позже появившуюся в «Мэнсфилд-парке» часовню в Созертоне, имении мистера Рашуота, что, очевидно, именно она и послужила моделью.

Из Стоунли они отправились к кузену Эдварду Куперу в Стаффордшир. Вообще-то, Хэмстол-Ридуэр был мирным и уютным сельским местечком с прекрасным хозяйским домом и пасторатом, но старший из мальчиков оказался двенадцатилетним задирой, а остальные восемь маленьких Куперов один за другим подцепили коклюш. От них заразилась и Джейн и кашляла потом до самой зимы.

А в октябре Остины отбыли обратно в Стивентон, где их уже поджидали Фрэнк со своей Мэри, и затем — в Саутгемптон. Кэсс дала согласие провести Рождество в Годмершеме, поскольку там ожидалось появление на свет десятого малыша. Фанни писала в своем дневнике: «Нояб. 16, мама не ходила в церковь. Около половины девятого вечера моя дорогая мама благополучно разрешилась дочерью. Она хорошо провела ночь, я видела потом ее и малышку, та огромная. Пятн. 21, малышка будет наречена Кассандрой-Джейн». То была дань признательности Кассандре, и Джейн явно не возражала, чтобы ее имя следовало за именем сестры. «Мама» не выходила из своей комнаты до 15 декабря, когда пообедала в классной, из дому вышла лишь в середине января, а в церковь впервые отправилась в конце месяца. Но у детей рождественские празднества шли своим чередом, устраивались танцы и игры: «Отними туфлю», «Апельсины и лимоны», «Подразни Джека» и множество других, джентльмены стреляли кроликов и бекасов, а мальчики ездили верхом в парке.

Таким было Рождество в Годмершеме, а у Джейн в Саутгемптоне все оказалось далеко не так радужно. Марта уехала в Беркшир к своей сестре Элизе Фаул. Мэри была беременна и плохо себя чувствовала, то и дело падала в обмороки — обычно после «изрядного ужина», как не совсем благожелательно выражалась ее невестка. Глядя из нашего более свободного века, невольно чувствуешь, как же, вероятно, это было тяжело: сносить беременность и нездоровье фактически до того, как насладишься первым счастливым периодом влюбленности… Затем Джеймс напросился в гости на Новый год со своей Мэри и маленькой Каролиной. К концу их визита Джейн писала Кэсс: «Когда ты получишь это, наши гости соберутся уезжать или уже будут в пути, и я смогу спокойно распоряжаться своим временем, освободить мозг от мучительных раздумий над рисовыми пудингами и яблочными клецками и, возможно, пожалеть о том, что не приложила больше усилий, чтобы угодить им всем». Это высказывание поймет любой, кому доводилось устраивать семейное празднество, не имея достаточно места и денег. Джейн любила их всех — и одновременно ненавидела, ведь любимые люди отнимали у нее почти все время.

Она никогда не притворялась, что питает нежные чувства ко второй жене Джеймса. Мэри Остин не интересовалась книгами, зато слишком интересовалась деньгами, да и сам Джеймс с годами менялся в нелучшую сторону. Когда он сообщил, что планирует вновь приехать погостить, Джейн написала Кэсс: «Мне и жалко и обидно, что его визиты не приносят больше радости. Общество такого хорошего и умного человека должно бы приносить радость само по себе… но его разговоры кажутся принужденными, его суждения во многом заимствованы у жены, а время он здесь проводит, расхаживая по дому и хлопая дверями или звоня в колокольчик, чтобы ему принесли стакан воды».

Ее чувство детали в этом письме изумительно и украсило бы любой роман. Мы словно видим перед собой живого Джеймса — человека, который не в ладу ни с сестрой, ни с самим собой, отдает лихорадочные приказания-капризы и высказывает не свои взгляды, навязанные ему волевой женой. Между прочим, Мэри в дневнике называла его «Остин», точно так же как в «Эмме» миссис Элтон величает мистера Найтли просто «Найтли», к отвращению Эммы. Сама Джейн никогда не забывала прибавлять «мистер» к имени каждого джентльмена, которого упоминала в письмах, как и миссис Шут — в своих дневниках. Обращение Мэри Остин в данном случае было самое обыкновенное и не подразумевало неуважения к мужу, но все же в подобных вещах есть свои нюансы, которые хорошо ощущала Джейн. То, как Джеймс хлопал дверями и звонил в колокольчик, создает впечатление именно «Остина», а не «мистера Остина» — сложно представить, чтобы так вел себя его отец.

Джейн не нашла утешения и в своих новых соседях в Саутгемптоне. «Наши знакомства множатся слишком быстро», — ворчит она. «Ничто в них не вызывает ни приязни, ни неприязни» — это о некоем дружелюбном адмирале и его дочери. Еще одно семейство «живет на широкую ногу и явно кичится своим богатством, но мы дали им понять, что сами живем совершенно иначе; так что скоро они почувствуют, что мы не стоим их внимания». После этого приступа хандры кое-что ее все же подбодрило. В феврале она написала Кассандре, по-прежнему находившейся в Кенте, про дом, который они отыскали. Дом был старый и в нелучшем состоянии, но просторный и с большим садом, простиравшимся до городских стен. Именно сад радовал Джейн больше всего. Она пишет о нем, как садовник, надолго лишенный своего ремесла и вот вернувшийся к привычному делу и к настоящему блаженству. Сразу вспоминается, как много лет назад она показывала гнезда зябликов детям Эдварда в их стивентонском саду. Она распорядилась посадить жасмин в честь строчек Каупера: «Густой ракитник — дождь златой, жасмина чистый цвет…» «Мы поговариваем и о ракитнике», — продолжает она, а еще они собирались высадить смородину, крыжовник и малину, новые кустарники и розы. Так приятно читать в ее письмах, что она хоть в чем-то находила отраду.

Дом располагался на Касл-сквер и принадлежал маркизу Лансдауну, который только что выстроил себе псевдоготический замок тут же неподалеку [154]. У Джейн были какие-то дела с художником лорда Лансдауна, «как его следовало бы называть, домашним художником… ведь он живет в замке — домашние капелланы уступили место более необходимому виду услужающих… полагаю, когда он не расписывает стены, то работает над лицом миледи». У этой старомодной шутки есть свое объяснение: многие презирали ее светлость, поскольку до того, как стать женой, она была любовницей маркиза; надо думать, она обильно накладывала косметику на лицо. Впрочем, миледи была совершенно безобидна и даже добавляла занимательности этому месту: она ездила в маленьком фаэтоне, запряженном невероятно крошечными пони, которым сама и правила, — разумеется, это экзотическое зрелище привлекало наезжавших в гости детей. Очарованные племянники и племянницы Остин смотрели на фаэтон изо всех окон.

Генри привез Кэсс домой из Годмершема, где перед отъездом два вечера подряд развлекал всех, читая вслух какую-то пьесу. А здесь, в Саутгемптоне, они все вместе переехали в дом на Касл-сквер. В это самое время Фрэнк получил приказ отправиться на свой корабль «Сент-Олбанс» и заняться его снаряжением перед отправкой в качестве конвойного судна к мысу Доброй Надежды и затем в Китай. Мать и сестры должны были позаботиться о благополучном разрешении его молодой супруги в апреле. Роды прошли, однако, не вполне благополучно. Фанни получала известия о том, как обстоят дела у Остинов, и записала в дневнике, что «Мэри была так плоха, что все немало тревожились», и что после родов у нее опять начались тяжелые обмороки. Так что ее невесткам пришлось попереживать. Как и Элизабет, жене Эдварда Мэри предстояло родить одиннадцать детей и умереть во время последних родов. Но на этот раз она оправилась. В мае Фрэнк приехал на крестины своей дочери и пробыл с семьей до конца июня, после чего отплыл к мысу Доброй Надежды.