Тот, кто называл себя О.Генри

— Тебе лучше? — спросила она.

— Н… нет, — пробормотал он. — Я не могу больше…

— Чего ты не можешь, милый?

— Нью-Йорк… — сказал он. — Вавилонская блудница…

Тебе плохо здесь, да?

— Дело не в том… — он пытался удобнее укрепиться на стуле. — Дело в том, что я — маятник. Вся жизнь стала огромным маятником. Я написал рассказ «Маятник». Помнишь? М-мак-Клоски… «Пойду, что ли, з-загляну в клуб..»

— Тебе нужно прилечь, — сказала она.

— Ты тоже… не понимаешь… Мне уже не уйти из круга… Не вырваться… Завод дан раз навсегда… Нью-Йорк… прекрасный, проклятый город…

— Слава богу, мы далеко от него.

— Нет, — сказал он. — Нью-Йорк не обманешь. Не стоит даже пытаться…

— Если ты хочешь, мы больше туда не поедем. А сейчас отдохни.

— Нет! — сказал он и выпрямился на стуле. — Кого хватает это чудовище, тот уже никогда не вырывается. Никогда! Холера, чума, проказа — вот что такое Нью-Йорк. Бациллы везде, над всей страной… Сладкая, сияющая зараза… И каждый хочет хлебнуть Нью-Йорка… Я знаю, что говорю… Я сам заражен этим ядом. Без Нью-Йорка я не могу ничего. Я — нуль, прах, ничто… Я — как Антей, которого оторвали от земли… Я — Нью-Йорк, Сэлли… Это страшная штука, но это так…

— Хорошо, — сказала она. — А теперь тебе все-таки нужно раздеться.

Через день они возвратились в столицу. И здесь он сразу ожил, повеселел, будто в тяжелом сыром воздухе содержались капельки влаги из источника вечной юности. Он вспоминал давно забытые анекдоты, насвистывал, каламбурил, он позвонил Гилмену Холлу и пообещал ему «лучший из всех написанных им рассказов»: «Да, да, Гил, самый лучший из всех. Я пошлю вам его недельки через две, ждите. Это будет такая штука, какой вы еще и не видели!» Он достал из нижнего ящика стола все свои записные книжки, разложил их перед собой и делал какие-то выписки и заметки.

— Двадцать две новеллы, — напевал он. — Двадцать две, двадцать две — и всего полгода!

— Видишь ли, Сэлли, — сказал он жене, — то, что я писал раньше, — это пустая забава, проба пера, и только. То, что я хочу написать, будет состоять из двадцати двух глав. В этих главах я расскажу историю жизни человека, который будет представителем всего человечества, если только такая личность могла бы существовать. Я покажу его читателю настолько правдиво, насколько это возможно в искусстве. Правды, чистой, рафинированной, нет нигде, ни в разговорах людей, ни в автобиографиях, ни в истории, нив газетных сообщениях. Все лгут, подделываясь к ветеркам эпохи, ко вкусам публики, к своей собственной лживой и двуличной натуре. А у писателей натуры двуличнее, чем у других смертных. Во всей истории литературы найдется не больше десятка честных людей, которые вели войну против лицемерия общества. И поверь мне, эти честные отнюдь не были процветающими писателями, и власть имущие сделали все, чтобы имена их были забыты как можно быстрее.

— Я хочу попробовать то, что делали они. Я хочу, чтобы человек, рассказывающий свою историю, излагал ее не так, как это делают для читающей публики или на исповеди, а вот как: представь себе, что он оказался бы на необитаемом острове среди океана без какой—либо надежды выбраться оттуда. И вот, чтобы скоротать время, он станет рассказывать самому себе о своих переживаниях, приключениях и мнениях. Он не думает, что история эта когда-нибудь дойдет до других людей, потому он предельно откровенен. Он и его история — одно и то же, понимаешь? Герой моей истории будет человеком, родившимся и воспитанным в сонном южном городке. Образование у него — не больше начальной школы, но впоследствии он многому научится из жизни и книг. Я хочу провести его через все главные фазы жизни, через необычайные приключения, город, светское общество, через дно общества и показать самые типичные черты каждой из этих жизненных сфер. Я хочу, чтобы он приобрел всю ту искушенность, которую может дать опыт, и вместе с тем показать, что он сохранил честные человеческие взгляды и чтобы он сказал обо всем правду. Ты меня понимаешь, Сэлли?

— Перед этим я напишу несколько рассказов, в которых выдуманной будет только форма, а содержание будет голой и страшной правдой. Посмотрим, как отнесутся к этому издатели. Уж у них-то правда не в особом почете.

… Приняться за эти рассказы довелось только в мае 1910 года, после выхода сборников «Абсолютный бизнес» и «Волчки». Он написал только один из них — «Сон», да и тот не закончил.

Третьего июня во время прогулки вдоль Ист-Ривер он простудился. Вечером резко прыгнула вверх температура. Сэлли вызвала доктора Чарлза Ганкока, лечившего членов Литературного клуба.

Когда Ганкок вошел в комнату, Билл попытался улыбнуться.

— Я захворал впервые в жизни, доктор. До этого никогда не приходилось.

Ганкок выслушал больного. Сэлли неподвижно стояла рядом. Откуда-то с мансарды доносился чуть слышный перезвон гитарных струн.

— Острая пневмония, — определил врач. — Домашний режим вреден. Завтра переведем его в больницу на Тридцать четвертой улице. Это дорогая, но самая лучшая клиника в городе.

— Может быть, лучше дома? — робко попросила Сэлли. — Мы можем нанять хорошую сиделку.

Нет, — сказал Ганкок. — Я буду лечить его сам.

… В полдень четвертого июня он попросил больничную сестру позвать доктора Ганкока.

— Мне кажется, что я собираюсь в самое длинное путешествие, — сказал он терапевту. — Перед отправкой мне хочется кое-кого увидеть. Позовите жену, Маргарэт. Телеграфируйте Эльджи Дженнингсу в Оклахому. Позвоните Бобу Дэвису в Литературный клуб.

Ганкок отдал распоряжения сестре. Потом наклонился к Биллу.

— Вы не так уж плохи, как думаете, Портер, — сказал он.

Билл поднялся повыше на подушки.

— К чему слова? Я сейчас думал… Мы все приходим в мир, уверенные, что в нем все устроено: ведь тысячелетия прошли. А оказывается, человечество так и не сумело построить нормального общества, не поделило добра и даже не решило еще основных вопросов… И еще… Мой отец всю жизнь пытался изобрести чудесный двигатель. Ему это не удалось. Он был неудачником. Я всю жизнь думал написать очень нужную людям книгу… И вот… не пришлось…

Ганкок внимательно посмотрел на больного.

— При такой температуре люди обычно бредят. Бросьте философствовать. Я запрещаю вам думать о чем-либо.

Утром, в воскресенье 5 июня 1910 года, он сказал сестре:

— Зажгите огонь, я не хочу уходить в темноте…

И через минуту скончался.

7 июня его гроб вынесли из церкви на Западной Двадцать девятой улице и повезли на вокзал: Сэлли хотела похоронить мужа в Эшвилле.

В самое далекое путешествие Билла провожали Боб Дэвис, Гилмен Холл, Маргарэт, Эль Дженнингс и несколько журналистов. На вокзале их ожидала большая группа писателей. Впереди всех стоял высокий, почти на голову выше остальных человек, с. удлиненным узким лицом и благородно седеющими висками; на нем была коричневая фланелевая куртка и толстая суковатая палка в руках. Тяжелыми шагами фермера он подошел к Сэлли и скорбно склонил перед нею голову.

— Эптон Синклер, — тихо представился он. — Разделяю ваше большое горе, миссис Портер. Он слишком рано покинул нас.

Перед погрузкой в вагон Синклер попросил Дженнингса открыть крышку гроба. Долго всматривался в лицо покойного и наконец пробормотал:

— Мне так и не удалось познакомиться с ним — живым.

То же самое могли сказать все остальные американские писатели.

Его похоронили на эшвиллском тихом кладбище, заросшем высокой травой и шиповником.

Среди скромных деревянных надгробий с выжженными каленым железом именами фермеров и поденщиков установили серый гранитный блок. Две строки. Две даты высечены на нем: