Меняю курс

В тот день я узнал о такой стороне жизни, которая была совершенно неизвестна и неожиданна для меня. Я получил настолько сильный удар, что впечатление от него сохранилось в моей памяти до сих пор. Во времена диктатуры Примо де Риверо я никогда не слыхал о подобных жестокостях, совершаемых испанской полицией. Мне казалось, что, если бы в нашей стране совершались столь чудовищные вещи и мои товарищи по авиации узнали об этом, они не остались бы безразличными и выступили в защиту жертв, против тиранов.

Конечно, я не занимался экспертизой полицейских дел и вообще никогда не поддерживал ни малейшего контакта с полицией. Она не внушала мне особых симпатий, но у меня и не было оснований ненавидеть ее. Примерно так же я относился и к жандармерии. Я уже говорил, как местные полицейские приходили летом в поместье Канильяс или Сидамон и спрашивали, не нуждаемся ли мы в их помощи. Имея опыт лишь таких встреч, я, естественно, не мог быть в курсе возможных злоупотреблений со стороны этих институтов.

Нужно быть или большим эгоистом или бесчувственным истуканом, чтобы слышать о чудовищных преступлениях, подобных рассказанным венесуэльцами, и оставаться безучастным. Что касается меня, могу заверить: эта встреча пробудила во мне отвращение ко всем диктаторским режимам и в [205] то же время вызвала огромное сочувствие и симпатии к страдающим от их беззаконий.

И все же ничто еще не могло заставить меня изменить свой бездумный и беспечный образ жизни. Так называемый «черный хлеб эмиграции» был для меня приятен. Время мы проводили замечательно, и я чувствовал себя почти счастливым. В тех условиях чувства протеста и возмущения, вызванные услышанным о тирании в Венесуэле, не стали достаточно сильными, чтобы превратить меня в настоящего революционера, жертвующего всем ради осуществления своих идеалов.

Впервые о предстоящих выборах в Испании я услыхал на одном из собраний в кафе. Спорили и подсчитывали, какая партия победит. Мнения разделились. Одна группа, настроенная оптимистически, доказывала преимущество левых сил; другая, руководимая доном Индой, наоборот, высказывала пессимистические прогнозы. Но ни первая, ни вторая даже не думали о возможности установления в Испании республики.

Корреспонденция дона Инда увеличивалась с каждым днем и стала настолько обширной, что он вынужден был прибегнуть к помощи секретаря, который приходил к нему по вечерам в отель.

Прието никогда не говорил со мной о политике и не пытался втянуть в нее. Наша дружба крепла, он вызывал у меня все большее уважение и восхищение. С другой стороны, его внимание свидетельствовало о сердечном расположении ко мне. Я очень мало значил и как революционер, и как политик и начинал подозревать, что симпатии дона Инда объяснялись, видимо, некоторыми моими качествами барчука-аристократа, качествами, которые, как мне казалось, должны быть ненавистны рабочему лидеру и революционеру. Мы не разговаривали с ним о выборах, но я заметил, что он волнуется. Накануне их он просил хозяйку пансиона предоставить в его распоряжение телефон и телефонистку. На следующий день с двух часов пополудни Прието поддерживал непрерывную телефонную связь с Испанией, пытаясь узнать результаты голосования. Полученные новости он тут же записывал. Благодаря хорошо организованной им службе информации мы в Париже смогли так же быстро получить полные сведения об итогах голосования, как и министр внутренних дел в Мадриде.

На другой день Прието и Марселино Доминго отправились в отель «Георг V» к дону Сантьяго Альба для переговоров. Меня они предупредили не занимать телефон, ибо ждали [206] важных новостей. Действительно, через некоторое время из Мадрида позвонил Алькала Самора. Узнав, что Прието нет в пансионе, он попросил меня немедленно передать ему, что в Испании провозглашена республика и Марселино Доминго, Мартинесу Баррио и Прието необходимо срочно возвращаться в Мадрид. Я сразу же сообщил новость дону Инда, который решил ехать в тот же вечер, хотя времени в его распоряжении оставалось очень мало. В восемь часов андайским экспрессом в Испанию выехали Прието, Доминго, Мартинес Баррио с женой и свояченицей, Фернандо Ортис де Эчагуэ, европейский представитель аргентинской газеты «Ла Насион», Хосе Арагон и я.

В Биаррице Хосе разбудил меня. Мы отправились в купе Прието и Доминго. Когда мы вошли, дон Инда со свойственным ему «оптимизмом», полушутливо говорил Марселино Доминго: «Не стройте себе иллюзий. Как только мы переедем границу, нас схватят и посадят в тюрьму, ибо, если рассуждать логично, с тех пор, как мы говорили с Нисето{103}, обстановка должна измениться в пользу монархии». На Марселино слова Прието произвели неприятное впечатление, хотя он и стремился скрыть свое беспокойство.

Наконец мы переехали границу. Тысячи людей с оркестрами, с сотнями красных флагов и республиканских знамен с энтузиазмом встречали нас. Впервые я увидел республиканский флаг, о существовании которого даже не подозревал, и впервые услышал возгласы: «Да здравствуют герои «Куатро виентос»!» От такого приветствия у меня по коже побежали мурашки, и я почувствовал себя неловко. Никогда не предполагал, что мое неожиданное и вынужденное участие в восстании может быть воспринято как героический акт. Более того, непродуманные действия, которыми началась и закончилась эта авантюра, пугали меня.

На всех станциях нас приветствовали толпы народа со знаменами. Когда мы прибыли в Виторию (родину двух героев «Куатро виентос», ехавших в этом поезде), Прието, приготовившись выступить перед народом, заполнившим перрон, предложил Хосе и мне стать рядом с ним у окна. Но не успел он и рта раскрыть, как, к его огромному негодованию, поезд тронулся и он лишился возможности разразиться перед виторианцами хвалебной речью, которую намеревался посвятить нашим геройским подвигам. [207]

В Миранда де Эбро Прието выработал с начальником вокзала план следования нашего поезда, чтобы он ни на одной станции не встретился с составом, увозившим во Францию королевскую семью. Прието не хотел, как он сказал, доставлять королеве страдания при виде энтузиазма, с каким народ принимал нас. Наконец в восемь часов вечера мы прибыли в Мадрид.

Даже не пытаюсь описать устроенный нам прием. Было что-то апофеозное. Скажу только, что каким-то образом я очутился в автомобиле с десятью или двенадцатью людьми и большим республиканским флагом. В конце улицы Сан-Висенте наша машина столкнулась с другой машиной, тоже переполненной людьми. Впервые в истории Испании столкновение обошлось без оскорблений и даже без крепких выражений. Все держали себя с изысканной вежливостью. Меня пересадили в исправный автомобиль и на полной скорости, с криками «Да здравствует республика!» доставили и бережно сдали на сцену актового зала «Атенео», битком набитого народом. Оказавшись один на сцене перед тысячами людей, аплодировавших мне и, видимо, ожидавших от меня чего-то, я не знал, что делать, пока в голову мне не пришла спасительная и гениальная мысль - поднять кулак и провозгласить здравицу в честь республики. Публика ответила с неподдельным энтузиазмом и, возбужденная, ринулась на сцену. Каким-то образом я вновь очутился на оживленных улицах, по которым меня повели к центру города. Никогда я не видел такого подъема; лица у всех выражали искреннюю радость, незнакомые люди приветливо разговаривали друг с другом. При виде этого зрелища не оставалось никаких сомнений: народ Мадрида безоговорочно приветствует провозглашение республики.

И все же я чувствовал себя одиноким, мне было грустно. Нелегко объяснить мое состояние в ту ночь. Республика, для которой я многим рисковал, досталась без особого труда. Ее идея восторжествовала, я вернулся в Испанию почти героем. Мое общественное положение восстанавливалось, а с ним осуществлялось и мое самое заветное желание - летать, только этого мне и не хватало в эмиграции. В общем обстоятельства сложились так, что я должен был быть доволен, но в действительности все оказалось совсем по-иному. В городе, где большинство жителей словно сошло с ума, я никого не знал. Мои родные, друзья и знакомые не ходили по улицам, не выкрикивали здравиц и не распевали песен. Они заперлись в [208] своих домах, взволнованные, испуганные, страшась последствий происшедших изменений. Они пережили много горьких минут, считая падение монархии большим несчастьем. Я не мог увидеться с ними. Не мог появиться в казино, где часто бывал раньше. Теперь это считалось бы плохим тоном. Для многих завсегдатаев мое появление в день их поражения было бы расценено как поступок человека, не обладающего должным тактом и желающего похвастаться своей победой.