Меншиков

Князь прибыл на курорт 26 июля. Здесь он встретил подобных себе больных, маявшихся на водах по велению царя: царицу Прасковью Федоровну, генерал-адмирала Апраксина, Григория Скорнякова-Писарева, архимандрита Феодосия, князя Ивана Юрьевича Трубецкого. Вынужденное безделье тяготило светлейшего, и он не знал, как распорядиться уймой свободного времени: по привычке вставал он в пятом часу, бродил по окрестностям, заглядывал в кузницу, почти ежедневно навещал пристань, где ему мастерили лодку, ходил в гости к царице и Апраксину.

Курс лечения продолжался десять дней. В первый день князь одним приемом выпил семь стаканов воды. В дальнейшем количество выпитых стаканов увеличилось и 30 июля достигло четырнадцати. Прием воды в последующие пять дней происходил по убывающей, и к концу лечения, к 4 августа, норма достигла исходной – семи стаканов. С Марциальными водами он расстался 6 августа, похоже, без сожаления, хотя, видимо, в угоду царю распространял слухи о целебном их действии. Через пять дней после прибытия на курорт, 31 июля, он писал в Петербург: «Воды, слава Богу, мне и другим зело изрядно пользуют».

Сопоставляя рабочий день Меншикова с рабочим днем министра Валуева, нетрудно заметить, что, несмотря на то, что отделены они полутора веками, в распорядке их много общего. Меншиков стоял у истоков формирования бюрократического аппарата абсолютизма, Валуев трудился в годы его расцвета. За это время усложнилась бюрократическая машина, изменились вкусы, формы общения и отдыха. Валуев, разумеется, не поднимался с постели в пятом часу, его несомненно бы шокировало участие в выходках всепьянейшего собора, он не довольствовался бы единственным в году посещением театра. Значительно больше времени он отдавал заседаниям в Сенате, Комитете министров, Совете министров и в прочих комитетах и департаментах, число которых было велико. Прозаседав в одном из них, он спешил сесть в карету, чтобы мчаться в другой. Впрочем, случалось, что он много дней подряд не выходил из дому, сочиняя очередной доклад «на высочайшее имя». И тем не менее день Валуева и день Меншикова многое объединяло: оба вершили дела не столько в стенах учреждений, сколько за их пределами – во время докладов царю и разговоров с ним, во время завтраков и обедов у членов царской фамилии, приватных бесед с другими вельможами, во время придворных церемоний и т. д. Закулисная, незримая деятельность вельможи, органически вплетавшаяся в круг его служебных обязанностей, – едва ли не самая существенная особенность работы аппарата абсолютистского режима.

А теперь коснемся такого интригующего сюжета, как грамотность героя нашей книги. Образ жизни Алексашки в детские годы исключал самое элементарное образование – он до конца дней своих оставался неграмотным. Об этом писали все современники иностранцы.

Читаем запись датского посла Юста Юля под 1710 годом: «Князь Меншиков говорит порядочно по-немецки, так что понимать его легко, и сам он понимает, что ему говорят, но ни по-каковски ни буквы не умеет ни прочесть, ни написать – может разве подписать свое имя, которого, впрочем, никто не в состоянии разобрать, если наперед не знает, что это такое». Другой современник, имевший случай наблюдать светлейшего много лет спустя, сообщил на этот счет любопытную и не лишенную правдоподобия деталь: Меншиков наивно пытался разыгрывать роль человека, постигшего премудрости письма: «Он не умел ни читать, ни писать и выучился только плохо подписывать свое имя. Но в присутствии людей, не знавших о том, скрывал он свою безграмотность и показывал вид, будто читает бумаги». В недавно опубликованном «Донесении о Московии в 1731 году» герцога де Лириа также есть страницы, посвященные Меншикову и подтверждающие свидетельства двух предшествующих авторов: князь «был очень проницательным, а речь его – восхитительно ясной; рассматривал дела с большой сноровкой, не умея ни писать, ни читать. Он всегда способен был выбрать секретарями неподкупных людей». Иностранцам вторит русский мемуарист князь Борис Иванович Куракин. По его сведениям, Меншиков – «человек не ученой, ниже писать что мог, кроме свое имя токмо выучил подписывать». [237]

Перечисленным свидетельствам противоречит показание французского посланника де Балюза, приведенное в панегирической книге неизвестного автора, призванной прославлять «заслуги и подвиги его высококняжеской светлости…». Донесение Балюза анонимный автор не датировал, оно отсутствует и в 34-м томе Сборников «Русского исторического общества», где опубликованы донесения этого посланника. Сказанное вызывает некоторые сомнения в подлинности донесения. Тем не менее приведем его: «Так господин Балюз, который провел один год при московском дворе в качестве французского посланника, будучи еще в Москве, читал следующее замечание о его светлости, помещенное им в донесении французскому королю: „Князь Александр Данилович человек очень образованный и светский, усвоивший себе приемы знатного вельможи. Со всеми он обходится чрезвычайно ласково и искренно привязан к славе и интересам своего государя, который оказывает ему полное доверие“». [238]

Откровенно говоря, свидетельства иностранцев, как правило, не выказывавших симпатии к светлейшему, как и свидетельство Куракина, оставившего наполненные сарказмом характеристики сподвижников Петра, вызывали сомнения. В самом деле, как можно было справляться с обязанностями сенатора, фельдмаршала, президента Военной коллегии и губернатора человеку, умевшему лишь начертать имя и фамилию? Оставаться неграмотным было непостижимо, тем более что именно в годы преобразований набирала силу бюрократия, и всякая бумага, вышедшая из недр многочисленных канцелярий, приобретала огромную силу: ее надо было читать и обязательно оставлять на ней след в форме резолюций, помет и тому подобное. Наконец, неграмотность Меншикова вступает в вопиющее противоречие с другим хорошо известным фактом: светлейший не презирал ученость и высоко ценил знания.

Свидетельства иностранцев ничего бы не стоили, если бы мы не располагали главным доводом в пользу их правоты: среди десятков тысяч листов, сохранившихся в фамильном архиве Меншикова, не обнаружено ни одного документа, написанного рукою князя. Не попадались и следы правки составленных документов. Даже сотни писем к Дарье Михайловне, сначала наложнице, а затем супруге, не говоря уже о тысячах писем к царю и вельможам, все до единого были написаны канцеляристами. Это обстоятельство, по всей вероятности, наложило отпечаток и на содержание писем Меншикова к супруге. В отличие от писем Петра к Екатерине, с характерной для этого жанра интимностью, авторской индивидуальностью, послания Меншикова, неизменно любезные, полны канцелярских оборотов и походят на деловые бумаги. Документы сохранили лишь подпись Меншикова, всегда одинаковую, стояла ли она в письмах к супруге или в донесениях царю: «Александр Меншиков».

Первый из известных нам автографов Александра Даниловича относится к 1697 году. Находясь в составе великого посольства, он в сентябре вместе с царем посетил знаменитую коллекцию анатома Рюйша, содержащую множество заспиртованных представителей животного мира. Петр засвидетельствовал визит к ученому в книге почетных посетителей. После короткого текста следовала подпись царя, а в самом низу страницы оставил автограф и Меншиков. Тогда он еще не писал своего имени. В начертании фамилии прослеживаются две особенности: в середине ее изображен «ь», а в конце стояла буква «ф». В итоге фамилия будущего светлейшего выглядела так: «Меньшикоф».

В этой связи напрашивается догадка – не учил ли Александра Даниловича ставить свою подпись сам царь, для которого было характерно употребление вместо «в» – «ф». Петр писал: «Иваноф», «взяф» и т. д. В последующих автографах появилось имя, исчез «ь», а в конце фамилии «ф» трансформировалось в «в». Автограф стал выглядеть так: «Александр Меншиков».

Подпись Александра Даниловича претерпела еще одно изменение. Буквы в подписи 1697 года, как и в подписях начала XVIII века, схожи с печатными, но чем ближе к исходу жизни князя, тем в большей мере утрачивалось это сходство, и он постепенно переходил к характерной для того времени скорописи.