Пробуждение

Я говорил с ним, спрашивал, правильны ли его действия, ведь рота-то разлагается. В ответ Линько благодушно посмеивался:

— Ничего, брат! Потерпи. Все станет на свое место, даже в моей роте. 

— А что это за место? Программа большевиков, что ли, требует, чтобы армия разлагалась? Зачем это нужно? Чтобы все у нас захватили немцы? Ведь и так про вас, большевиков, не совсем хорошо говорят!

— Не горячись и не пылай! Во-первых, заметь себе раз и навсегда — это моя к тебе просьба и совет — большевики хотят только блага для своей страны и армию не разлагают. А про них распускают клевету, на них льют грязь потому, что они делают именно то, что нужно для народа.

— Неужели народу нужно, чтобы армия превратилась в вооруженную толпу, которая может натворить черт знает чего? — продолжал недоумевать я.

— Во всяком случае, ни в какое наступление армия идти не должна и не пойдет, поверь мне. Довольно проливать кровь за Гучковых, Рябушинских да князей Львовых, а вместе с ними за французских, английских и прочих капиталистов. Народу, а значит и нам, не нужны ни Дарданеллы, ни война до победного конца. Народу нужен мир, нужно быть дома и работать на себя, а не гнить в окопах ради интересов буржуазии, капиталистов. Я, возможно, нескладно сказал тебе, но уверен, что верно. Вот и подумай, для чего тебе боеспособная армия?

— Нет, Линько! Ты меня не убедил. Я во многом не согласен с тобой. Ответь мне еще на один вопрос: что получится, если не мы, а немцы будут наступать, что мы тогда должны делать?

— Ясно, что: будем обороняться!

— Ты думаешь, твоя рота способна обороняться? Да она даже окопы не хочет делать, в которых ты собираешься обороняться. В чем-то просчитались вы, господа большевики!

Линько начинал сердиться, а вывести его из себя дело не легкое.

— Никаких просчетов нет. Я уже говорил тебе, подожди немного — и все прояснится. Ты думаешь, я могу ответить на все твои вопросы? Конечно нет. Еще раз говорю: не горячись и подожди.

— Ну хорошо, подожду. А то, что у меня рота в порядке, что мы ее держим в руках — это хорошо, по-твоему, или плохо? 

— Отстань, брат, а то поссоримся. Я уже сказал тебе: подожди. Не на все твои вопросы я могу ответить.

15 апреля

Мне неожиданно дали отпуск. Я, конечно, согласился. До Брянска доехал сносно, хотя теперь в классных вагонах наряду с офицерами ехали и солдаты. В Брянске я хорошо пообедал, но узнал, что попасть в поезд очень трудно, обычно все вагоны не только переполнены, но просто забиты сверх всякой нормы. Вдвоем с знакомым поручиком Куликовым мы пошли на разведку. Выяснили, что в Брянске к киевскому поезду прицепят вагон второго класса и два вагона третьего. Нашли кондуктора, а потом и проводника. Оговорились с последним, и благодушный старик пустил нас в вагон, стоявший на запасном пути. Куликов предложил занять двухместное купе. Мы так и сделали. Заперлись. Я залез на верхнюю полку, и мы уснули. Проснулись от деликатного, но настойчивого стука в дверь. Куликов открыл. Морской офицер в чине подполковника попросил впустить его на минуту. Впустили. Моряк изложил свою просьбу. Он едет с женой. Жена беременна. Стоят в коридоре, так как даже сидеть на чемодане нельзя, они положены один на другой. Просит молодых офицеров потесниться. Будет очень благодарен.

Мы видели, что представительный, солидный морской подполковник расстроен, нервничает и ему тяжело просить двух юнцов. Мы переглянулись с Куликовым.

— Ну, что же, господин полковник [35]. Если вас с женой устроит одно нижнее место, пожалуйста. Коля! Лезь ко мне. Ляжем валетом. — Моряк рассыпался в благодарностях. Вошла его жена. Дверь снова заперли. А мы опять уснули. Проснулся я где-то недалеко от Москвы. Заглянул вниз: как там моряк с женой устроился? Боже мой! Что я увидел: две женщины лежали валетом на нижнем месте, четыре офицера, в том числе моряк, примостились сбоку от них, два офицера сидели на полу в ногах у сидящих на диване. Всего  в двухместном купе — восемь человек. Моряк заметил, что я смотрю вниз, и встал.

— Зачем вы, господин полковник, впустили столько народу? — недовольно спросил я.

— Не мог! Вы посмотрели бы, что делается в коридоре! Дверь открыть невозможно.

— Как же быть? А я, знаете, должен выйти.

— Попробуйте!

Я слез кое-как с полки. С большим трудом удалось просунуться в дверь. Весь проход забит. Шагая через лежащих солдат и офицеров, я дошел до уборной. Там тоже сидело несколько солдат. Один спал, положив голову на унитаз. Я объяснил, в чем дело. Люди не ушли, так как уйти было некуда. Просто сжались и втиснули себя в стены. Разбуженный солдат снял голову с унитаза и открыл крышку:

— Ничего, поручик, валяй, не стесняйся!

Когда я начал протискиваться обратно, крышка легла на свое место, солдат снова положил на нее голову, остальные немного отодвинулись от стен.

Поезда переполнены, едут главным образом солдаты и офицеры. Железные дороги не справляются с перевозками. Это показывает, что с фронта офицеры и солдаты правдами и неправдами стремятся в тыл. Армия приходит в движение, не на врага на фронте, а для того, чтобы бросить ненавистный фронт, развязаться с войной, а там будь что будет. Родина, отечество, защита их от врага, Россия — все это превратилось для многих в отвлеченные понятия. Где же ты, офицерская честь, ради соблюдения которой люди кончали самоубийством? Где ты, честь мундира, заставлявшая до конца стоять перед врагом и удерживавшая от дурных проступков? Где ты, честь полка, и вы, боевые традиции? Где вы, преданность своему долгу, верность знамени? Все оставлено, все забыто, все отброшено, как ненужная мишура. Важна своя жизнь, пусть бесславная, опозоренная, презренная, но жизнь.

А вы, кадровые офицеры?! Вам претит сидеть за одним столом с солдатом. Вы тоскуете по «благородиям» и «высокородиям». Нет больше на престоле и «обожаемого» всеми «монарха», и вам кажется, что «взбунтовалась чернь», что гибнет государство, которое теперь вы  бросаете, как грязную тряпку, что погибнет культура, к которой вы на самом деле имели очень отдаленное отношение, что наступает «царство грядущего хама». И вы бросили все, за что еще недавно источали так много прекрасных и высоких слов. Что же! Бегите! На большее вы неспособны. Может быть, некоторые из вас лелеют мечту о новой Вандее? Ошибётесь! Народ в своей массе против вас. На кого же вы обопретесь? На самих себя только! Какие методы примените вы, чтобы послать солдат в бой за восстановление осколков самодержавия? Может быть, розги? Это единственное, что вам осталось, так как «святая Русь», «Родина», «помазанник божий» и прочие подобные термины навсегда утеряны или сданы за обветшалостью в архив истории.

Прощайте, беглецы с фронта. Скатертью вам дорога.

В Москве я впервые почувствовал размеры усиливающейся разрухи. Обедал в ресторане Ярославского вокзала. Ел какой-то бульон с курицей и жареного цыпленка и был очень удивлен, когда почтенный, пожилой официант стал завертывать в бумагу полуобглоданную часть курицы, недоеденного цыпленка.

— В чем дело? Для чего вам это? — спросил я официанта.

Тот поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.

— Домой отнесу, господин офицер. Видно, что вы с фронта. У нас в Москве нет мяса, а курицу купить могут только богачи. Вот вы не доели, а мы дома все это приведем в порядочек и сыты будем, — ответил мне официант. Губы у него слегка дрожали. Каюсь, я не очень поверил ему: через вокзальный ресторан ежедневно проходят тысячи людей, которые, несомненно, много не доедают. И по-моему, официант может собрать в десять и в двадцать раз больше того, что не доел я, к тому же более аппетитные куски. Но ради чего он врет? Почему у него дрожат губы? Зачем прикидывается чуть ли не голодным?

До поезда у меня оставалось Целых восемь часов. Закупив немудреные подарки для отца, матери, сестры и брата, я отправился проведать своих землячек, которые все еще учились на курсах. Они мне подтвердили, что в Москве нельзя достать мяса, что все вздорожало,  ни к чему «нет приступа», как сказала Маруся Бухтоярова, и на свои скромные деньги они живут очень и очень ограниченно. Они рассказали мне, что их завтрак, как правило, состоит из чашки толокна с молоком и булочек.