Пробуждение

Я решил так. Выполнять будет Хлевтов, которого солдаты любили, и он был с ними как свой, помогать ему — Линько. Роту построить. Приготовить розги и палаточное полотнище, на которое ляжет наказываемый. Хлевтов вызовет желающих орудовать розгами. Таких, конечно, не найдется. Тогда Хлевтов схватит розгу, рассечет ею несколько раз воздух и крикнет: «Вот какой ты, Скворцов, бездельник. Твои товарищи не хотят даже руки о тебя пачкать. Будь моя власть, я тебе не двадцать пять, а все пятьдесят всыпал бы за милую душу. Придется мне самому за тебя взяться». Пауза. Помахивание в воздухе розгой. «Хотя, если обещаешь быть исправным солдатом, так и быть без деру доложу командиру роты, что выдрали тебя». Розга продолжает рассекать воздух. «Ну, обещаешь?» «Так точно, обещаю». «Становись в строй».

Я спросил Хлевтова, сумеет ли он все это разыграть? Тот ответил, что сделает все «за милую душу» — это была его любимая поговорка.

— А зачем мне розгой-то размахивать, Михаил Никанорович?

— А это, брат, будет символом порки, то есть вроде как ты не воздух будешь рассекать, а сечь Скворцова.

Все выполнено было отлично. Хлевтов даже переусердствовал: заставил Скворцова спустить штаны, так кричал и сек воздух розгой, что я начал опасаться, не увлекся бы он. Стоя у окна своей хаты, я видел все детали «наказания». Когда Скворцов дал обещание, Никандр Федорович скомандовал: 

— Надеть штаны! Становись в строй! И помни, Скворцов: не сдержишь обещания, на себя пеняй.

В донесении командиру полка написали, что согласно полученному распоряжению перед построенной ротой было нанесено положенное число ударов розгой.

— Нескладно, да здорово, — резюмировал Хлев тов.

Мне казалось, что мое решение очень умное, что будут волки сыты и овцы целы. Обман начальства за дикое распоряжение я считал правильным, и совесть моя была чиста. Инсценировка наказания, в которой Хлевтов показал незаурядный актерский талант, по-моему, была единственным выходом. Но все же я был неудовлетворен и чувствовал какое-то неудобство, как-будто сделал что-то нехорошее, за что мне стыдно перед самим собой.

Проклятая военная служба, проклятая война! Мне кажется, что все здание армии, а может быть и государства, идет под уклон.

25 февраля

Я опасался, что инсценировка с поркой Скворцова как-нибудь дойдет до начальства. Однако никаких слухов об этом нет. Видимо, в роте не оказалось доносчиков, чем я очень доволен. 

«Произошло невероятное и невозможное»

Сегодня утром Мякинин прислал записку, сообщая о том, что срочно едет в Матрунки и в штаб полка: какое-то важное дело. Просит прийти к нему в шесть часов вечера.

В назначенное время я застал только его жену. Денщик подал самовар, и только мы приготовились к чаепитию, как приехал Аркадий — сильно расстроенный и нервничающий. Он часто позванивал своим панцирным браслетом и крутил концы усиков, придававших его тонкому продолговатому лицу азиатский оттенок.

Когда денщик вышел, Аркадий еще раз прошелся по комнате. Мы молча ждали, что он скажет. Собравшись с духом, Мякинин посмотрел на нас блуждающим взглядом и прерывистым голосом сказал:

— Произошло невероятное и невозможное: государь отрекся от престола за себя и за сына. В Петрограде и Москве революция. Издан приказ Петроградского Совета об отмене именований «благородие», «превосходительство» и других, солдат называть на «вы», отдание чести вне службы и «во фронт» отменяется. Какие-то матросы сегодня разоружали офицеров на станции Калинковичи.

Вот так известие! Было от чего волноваться. Революция! Царь отрекся от престола. Это гром, но не из ясного неба, а из неба, давно уже затянутого темными облаками, образовавшими грозовые тучи. Я ожидал чего-то подобного, но не так скоро и не так радикально. 

— А кто же сейчас управляет страной? — задал я вопрос Аркадию.

— Образовано Временное правительство из числа думских деятелей и еще нескольких известных лиц: князь Львов, Гучков, Терещенко, Милюков, Керенский, Шингарев. Других не запомнил.

Фамилии всех членов Временного правительства, кроме Гучкова и Милюкова, я услышал впервые.

— Это что же, революционеры? — спросил я.

— Едва ли. Терещенко — сахарозаводчик и миллионер, Гучков — тоже фабрикант, миллионер.

— Какая же это революция, если в правительстве заводчики и миллионеры? — недоумевал я.

Аркадий развел руками: он сам мало что понял.

— Какие же нам указания, как вести себя с солдатами, сообщить ли об отречении царя и создании Временного правительства?

— Да. Приказано сообщить солдатам об отречении императора и сформировании Временного правительства. На днях войска будут приводиться к присяге.

— Что сказать солдатам, когда они спросят о том, из кого составлено Временное правительство, об отмене именований, отдания чести, о назывании их на «вы»?

— Будут даны дополнительные указания. Вы понимаете, что командир полка в затруднении? Ничего определенного ему из дивизии не сказали.

— А о революции в Петрограде и Москве говорить?

Мякинин мнется.

— Знаете, мне кажется, что об этом говорить, пожалуй, преждевременно.

— Но ведь солдаты все равно узнают и потом будут обвинять нас в том, что мы скрывали от них революцию и то, что им дала революция. А это, согласитесь, в настоящее время нам невыгодно, — пытался я объяснить Мякинину действительнее положение.

Тот снова мнется, неуверен в себе, расстроен и явно растерян.

— Право, не знаю. Как хотите. Если считаете необходимым, говорите на свою ответственность. Я точных указаний не получал и высказал вам лишь свое мнение.

Переговорил с офицерами. Пришли к единодушному  заключению: нам нечего хитрить с солдатами — нужно сказать всю известную нам правду.

Весть об отречении царя и о революции в столице и Москве они приняли как-то равнодушно. Никто ни слова не промолвил в защиту отрекшегося царя. Борис Линько сказал даже, что убийство Распутина придворными аристократами говорило уже о том, что царский режим, самодержавие изжили себя. Не только простой народ, но и верхи, знать, поняли, что по-старому жить нельзя, только не сумели выразить это более определенно, так как, с одной стороны, понимали, что царизм прогнил насквозь, а с другой — боялись народа, революции, того, следовательно, что было неизбежно и теперь свершилось.

Я с удивлением слушал Линько. В его словах было развитие уже сказанного мне ранее Беком, Голенцовым. Значит, Линько — тоже революционер.

— Борис, — сказал я, — теперь нечего скрывать. Признайся: ты социалист, революционер?

— Ты почти угадал, — спокойно улыбаясь, ответил Линько, — да, я революционер, хотя и маленький и очень молодой и малознающий, только не социалист-революционер, а социал-демократ. Сейчас меня не спрашивайте об этом. На днях вам все объясню.

— Теперь, Борис, — попросил я, — ты все-таки выскажи свое мнение, как нам относиться к тому, что на станции Калинковичи матросы разоружали офицеров. Правильно ли это и согласуется ли с вашей программой. Ведь если подобное будет происходить в армии — конец дисциплине, армия развалится, наступит хаос. Перед нами же стоит враг. Он воспользуется этим.

Мои слова были поддержаны всеми офицерами. Линько помолчал.

— Я думаю, — сказал он после значительной паузы, — действия матросов — самоуправство. И неизвестно еще, что это за матросы. Но, по-моему, революция у нас гладко не пройдет, слишком сильно за войну народ возненавидел царизм и все связанное с ним. А наши золотые погоны тоже отождествляются с царизмом. Ты спрашиваешь, что делать? А ей-богу, не знаю. Но свое мнение сказать могу. Мне думается, нужно устранить по возможности все, что раздражает  солдат, нужно быть с ними откровенными, ничего не скрывать, но твердо удерживать от всяких нарушений дисциплины.

— Все это хорошо, но как это сделать, как совместить откровенность и устранение всего, что раздражает солдат, с твердым удержанием их от нарушений дисциплины. Я просто теряюсь, — сказал я.