Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Я ответил отрицательно:

— Тетя Люся, совесть моя чиста, я не совершил никаких преступных действий и считаю, что скоро во всем разберутся, и я поеду домой.

Я повторил ей то, что говорил Владимир Иванович, да и сам тоже не чувствовал за собою вины, хотя где-то далеко в сознании беспокоила постоянная пугливо-тревожная мысль: «А как же Вустрау?»

Но об этом я не мог теперь вспоминать и рассказывать ей, так как невиновность свою я должен был доказывать не словами, а фактами прожитой жизни. Нужны показания живых людей, знавших меня в эти годы, свидетелей моего поведения в плену. А если сейчас я назову лишь место, где я побывал — Особый лагерь Восточного министерства — как у любого человека возникнет справедливо-осуждающее к нему отношение и приговор:

Невиновность мою может подтвердить лишь официальная бумага, документ, выданный после проверки. Чтобы получить этот документ и представить его каждому, кто захочет задать этот вопрос и удостовериться в моей невиновности, я и приехал по доброй воле домой и отдал себя в руки проверяющих.

Много лет спустя, после смерти Людмилы Семеновны, я как-то разбирал оставшиеся после нее документы. Среди разных свидетельств, удостоверений и справок, аккуратно сложенных и сшитых, внимание мое остановилось на маленьком пожелтевшем листке, исписанном с двух сторон знакомым ее почерком.

Этот крохотный листок оказался немым свидетелем переживаний и тревог, какие испытывала она в последние два месяца 1945 года, когда я вернулся в Москву и, по своей наивности, не задумываясь над тем, как к этому отнесется Люся, написал ей записку и известил о своем возвращении.

Привожу полностью текст этого листка:

«Конспиративный» листочек с двумя инициалами «П.А.» через тридцать с лишним лет поведал коротенькую историю моего пребывания в Москве, а также приоткрыл картину тревог и страха, испытанных тетей Люсей в эти дни. Много времени спустя мне стало известно что добрая и отзывчивая тетя Люся отказалась от любимого племянника и просила не произносить его имени в доме — сработал страх за связь с изменником Родины.

Несколько раз нас вызывали к оперуполномоченному Шмелькову для уточнения показаний. Когда приходил на свидание дядя Леня, я пытался узнать у него о состоянии наших дел. Он уходил от разговора, но как-то сказал такую фразу: «В основном все должно разрешиться благополучно, скидка должна быть сделана на молодость».

Таким образом, подтверждались слова Владимира Ивановича, — «К Новому году будете дома». 17 декабря с утра похолодало, пошел мелкий ленивый снег, и территория лагеря стала покрываться неровным белым покровом. Образовавшаяся за несколько дней грязь покрылась тонкой наледью.

Настроение было тоскливое, в голове стучали вопросы о несостоявшемся вчера свидании — Люся обещала привести продукты и не пришла. Сколько же нам придется ждать своего освобождения? Прошло уже более месяца, а нас продолжают держать под следствием и не разрешают выходить на работу.

Я стоял у темнеющего от сумерек окна и безучастно следил за круговертью снежинок, устилавших землю. По лестнице к нашей двери пробежал дневальный из управления. Он увидел меня в окне и крикнул:

— Астахов, собирайся с вещами и приходи в управление, тебя там ждут.

Хотя в нашем положении такие вызовы были обычным явлением, я в ту же минуту почувствовал что-то недоброе. Нужно было найти Павла — ведь предупредили: «с вещами». А где он может быть?

Я накинул на себя пальто, мало пригодное для этих широт, надел принесенную из дома дядей драповую кепку, забросил за плечи мешок, в котором все было приготовлено на случай выезда или переезда, и стал спускаться. Уже по дороге в управление столкнулся с Павлом.

— Паша, за мной пришли. Сказали с вещами. Выходит, наступило время прощаться… Как ты думаешь, куда теперь? Не знаю, что со мною будет дальше, но адрес твой я помню. А ты знаешь мои координаты. Если что, пиши в Баку, на маму. Вещи наши у тетки дома… Продукты она не принесла. Ну, давай…

Я крепко обнял Павла, и мы простились, как родные, уходящие далеко и надолго.

— Петя, держись, не падай духом. Мне кажется, что расстаемся мы ненадолго и скоро встретимся. Наверное, завтра-послезавтра и я уйду. Будь здоров, дорогой.

Из двери управления вышли двое в штатской одежде — инстинкт подсказал, что это и есть мои сопровождающие. Я не ошибся. После соблюдения всех формальностей, вместе с охранниками я покинул лагерь.

Распалось наше последнее звено.

Следственное управление СМЕРШ в Подольске

Снег все хороводит. Похоже, будет холодно.

Куда мы идем, я не знаю. Где-то близко железнодорожная станция: слышны уханья и свистки паровозов.

Очень скоро мы выбрались из темных лагерных трущоб к свету и шуму площади Курского вокзала. Под ногами хрустит снег. Сосредоточенные лица моих проводников совершенно не располагают к вопросам и разговору.

На перроне готовая к отправлению электричка, а народ все бежит к вагонам, заполняя безразмерное их нутро. Мы прошли несколько крайних, выбрали тамбур посвободнее и остались в нем. Сопровождающие стояли справа и слева, поджимая меня, а к отходу электрички людей набилось так много, что с мешком за спиной трудно было развернуться.

Электричка рванулась вперед, со скрипом и лязгом преодолевая стыки путей, подбрасывая и раскачивая пассажиров в вагонах. Куда везут и зачем, известно только им, стоящим рядом, но они хранят гробовое молчание, и оно очень «красноречиво», так как я начинаю понимать свое положение. Ехали долго. Позади остались заснеженные платформы Подмосковья, и чем дальше оставалась Москва, тем больше становилось снега.

Тамбур и вагон стали свободнее. Следующая остановка заставила многих подготовиться к выходу. Сопровождающие предупредили об этом меня.

Крупный райцентр Подольск — знакомое, уже осевшее в памяти название, 42-й километр от Курского вокзала. Электричка сбавила скорость и остановилась. На перроне крупными буквами бросилась надпись «Подольск».

Я был арестован 17 декабря 1945 года, в подмосковном Подольске, в следственном управлении контрразведки СМЕРШ, куда меня привезли для предъявления ордера на арест и производства следствия.

С этого момента для меня наступил новый отсчет времени, произошли перемены в моем правовом положении: из временно задержанного репатрианта я стал заключенным, которому было предъявлено тяжелое обвинение в измене Родине.

Я хорошо помню и теперь этот вечер и хочу рассказать о нем.

Рядом со станцией Подольск проходила укатанная санями и машинами дорога, по одну ее сторону бескрайний пустырь, по другую заборы, ограды, палисадники и сложенные из бревен дома.