Лиля Брик. Жизнь и судьба

Лиля с детства любила белые ночи, поэтому уже с середины мая 1936 года она не покидала Ленинград, деля время между городом и дачей на берегу Финского залива. В начале июня газеты сообщили о болезни Горького, и одновременно пришло сообщение из Лондона о том, что Эльза и Арагон, вызванные зачем-то Михаилом Кольцовым к умирающему Горькому, «спешат» на советском теплоходе «Феликс Дзержинский». После почти недельного пребывания в море теплоход прибывал в Ленинград, и было бы просто странно, если бы дорогие гости не задержались хотя бы на несколько дней у Лили и Примакова в их роскошной городской резиденции.

Так оно и случилось. Эльзе никуда не хотелось уезжать из белоночного Ленинграда, который в то жаркое лето казался еще прекраснее, чем всегда. Арагон с удовольствием вел долгие беседы с Примаковым и приходившим «на чай» Тухачевским о положении в Европе и о перспективах мировой революции. Горький, якобы их ожидавший, уже пребывал в агонии, об этом сообщали печатавшиеся ежедневно в газетах медицинские сводки. Но французские гости в Москву не спешили: здесь, в Ленинграде, у Лили было куда интересней.

Благополучно поучаствовав в горьковских похоронах, Арагоны, как случалось уже не однажды, не спешили возвращаться в Париж. Правительственный подмосковный санаторий «Барвиха» снова дал им приют для отдыха и лечения. Там они проводили время вместе с Андре Жидом, тоже «успевшим» к похоронам Горького и тоже оставшимся в Москве. Затем они переселились в привычную для них гостиницу «Метрополь», часто встречаясь там с Лилей или навещая ее в Спасопесковском. Осипу и Жене Примаков устроил путевки в правительственный санаторий в Кисловодске. Лиля подробно рассказывала им в письмах о своей московской жизни.

Проводив Примакова в Ленинград, она осталась, чтобы обустроить дачу, которую им дали недалеко от Москвы, и провести там остаток лета. В двухэтажной даче были все условия для комфортного отдыха: общая столовая, кабинет Примакова, четыре спальни, множество подсобных помещений позволяли вольно расположиться еще и Осипу с Женей, и гостям, число которых могло только расти. Лиля часто встречалась с друзьями, в том числе и с Аграновыми. «Они немножко похудели, — докладывала она Осипу в очередном письме, — но выглядят хорошо». У Яни работы тогда было невпроворот: каждую ночь в Москве забирали не десятки, а сотни людей. Утомленный Агранов собирался к морю, на юг, а Лиля с Примаковым, как бывало уже не раз, готовились провести «бархатный сезон» все в том же Кисловодске: нарзанные ванны действовали на них всегда благотворно. Судьба решила иначе.

14 августа — за пять дней до того, как открылся первый из трех больших московских процессов (на скамье подсудимых Зиновьев и Каменев), — Примаков был арестован в Ленинграде. Через шесть дней арестовали Витовта Путну, бывшего военного атташе в Лондоне. Эти два ареста послужили началом для тотального разгрома всего высшего командования Красной армии.

Ленинградская домработница сообщила Лиле по телефону об аресте Виталия и об обыске в их квартире. Арагон застал потрясенную Лилю в Спасопесковском, куда пошел поболтать за кофе с сестрою жены. Лиля ничего не понимала и не находила сил, чтобы хоть что-нибудь предпринять. Да и что она могла бы сделать? Ее опорой были Примаков и Агранов. Примаков уже находился на пути в московскую Лефортовскую тюрьму, пыточные камеры которой позже войдут в десятки мемуарных свидетельств. Агранов сам был одним из шефов того ведомства, которое арестовало Примакова. Он не мог не знать о готовившемся аресте человека, с которым десятки раз сидел за общим дружеским столом. Не мог не знать, а скорее всего и лично не мог не участвовать в самой подготовке ареста. Обращаться к нему было бесполезно: если бы счел нужным, если бы смог, а главное, захотел — нашел бы способ дать знать о себе.

Лиля мучительно пыталась понять, что могло привести к такой катастрофе: ведь Примаков только что, всего лишь несколькими неделями раньше, был назначен членом Высшего военного совета при наркоме обороны СССР! Вспоминался его арест двухлетней давности... Но тогда сразу же было доказано, что Примаков ни в чем не виновен, он не только был освобожден, не только реабилитирован, но и получил еще более высокий пост, чем занимал до ареста. До 1927 года он действительно, как и Путна, разделял троцкистские взгляды, но давно отрекся от них и делом доказал свою полную преданность Сталину и его политике.

Вспоминалось еще, что и в Берлине, и в Москве, и в Ленинграде к Примакову приходили его друзья, в том числе военачальники высшего ранга, много спорили и, случалось, кто-то произносил: «Этот дурак Ворошилов» или: «Буденный просто неграмотен». Может быть, кто-то донес и это послужило причиной ареста?

Арагон не мог бездействовать, когда с Лилей случилась такая беда. Он бросился к своим давним знакомым — советским дипломатам, с которыми встречался в Париже или Москве. Те дрожали от страха, с ужасом ожидая наступления вечера: аресты производились обычно с полуночи до пяти утра. Что они могли бы ему сообщить, чем могли бы помочь, даже если бы захотели?

Тем временем из Примакова выбивали — не в переносном, а в буквальном смысле слова — признание, что он стоит во главе военного заговора (или, по крайней мере, активно участвует в нем) для свержения Сталина и прихода к власти «наймита германских фашистов» Троцкого.. Сегодня, когда приоткрылись архивы, известны имена восьми следователей Лубянки, которые его избивали, пытали, лишали сна, еды и воды, добиваясь желанных им показаний.

Примаков стойко выдержал пытки и никаких признаний не дал. Он несколько раз писал Сталину, доказывая свою невиновность и разоблачая своих истязателей: «Я не троцкист и не контрреволюционер, я преданный боец и буду счастлив, если мне дадут возможность на деле работой доказать это». Все его письма позже нашлись в личном сталинском архиве. Ни одного ответа на них не последовало.

Какое-то время, видимо, в Примакове теплилась еще надежда, что он что-то сумеет доказать и, как двумя годами раньше, придет освобождение с извинением за допущенную ошибку. Через две недели после ареста, 29 августа, он написал заявление Агранову, наивно полагая, что «близкий друг» их общего с Лилей дома придет на помощь: «Очень прошу Вас лично вызвать меня на допрос по делу о троцкистской организации. Меня все больше запутывают, и я некоторых вещей вообще не могу понять сам и разъяснить следователю. Очень прошу вызвать меня, так как я совершенно в этих обвинениях не виновен. У меня ежедневно бывают сердечные приступы».

И это письма осталось без ответа. Широко распространенное мнение, будто «близкий друг» Агранов участвовал в его допросе, не соответствует истине. Агранов допрашивал Путну, но не Примакова, нарочито уклоняясь от встреч с этим подследственным и тем подчеркивая свою «объективность». Но, ясное дело, именно он — по должностному своему положению — дирижировал всеми пытками из служебного кабинета: информация о ходе «следствия» поступала к нему ежечасно.

Зимой, накануне пленума ЦК, где должна была решиться «демократическим путем» уже предопределенная Сталиным судьба Бухарина и Рыкова, истерзанного и кое-как залатанного Примакова привезли на заседание политбюро. Собрался весь верховный синклит, в том числе и те, кого уже дожидались свои палачи. Примаков продолжал стоять на своем, не желая смириться с неизбежным. Сталин бросил ему в лицо: «Трус!» Вероятно, он хорошо знал психологию этих людей, фанатично приверженных так называемой партийной дисциплине и «советской воинской чести».

Еще несколько месяцев «запирательств», и лубянские мастера могли рапортовать о победе, 14 мая 1937 года Примаков начал «признаваться» во всем. Разумеется, он состоял в руководстве военного заговора, разумеется, организатором готовившегося переворота был Тухачевский, разумеется, среди заговорщиков, как того и хотелось авторам сочиненного на Лубянке сценария, были Иона Якир, Иероним Уборевич и еще многие другие. И тем более разумеется, что все нити вели лично к Троцкому... В начале июня «участников заговора», по показаниям Примакова, насчитывалось уже более сорока человек. Дожившие до «оттепели» двое его истязателей — Владимир Бударев и Алексей Авсеевич — рассказали (первый в 1955 году, второй в 1962-м), что ни один из так называемых заговорщиков не подвергался столь жестоким пыткам, как Примаков.