Лиля Брик. Жизнь и судьба

Мертвый Маяковский не был опасен, монопольное толкование его творчества становилось теперь делом партийных идеологов и пропагандистов. Но особый смысл имела возможность столь неожиданным образом ударить по Бухарину, избравшему на съезде писателей «не те» поэтические ориентиры, и по Горькому, Маяковского не любившему и опрометчиво продолжавшему выражать Бухарину свое расположение. Возвеличивание Маяковского автоматически отодвигало Горького как «великого пролетарского писателя» на второй план.

События развивались следующим образом. 24 ноября 1935 года Лиля написала письмо Сталину. «...Обращаюсь к Вам, — писала она, — так как не вижу иного способа реализовать огромное революционное наследство Маяковского». Убеждала: «...Он еще никем не заменен < прямой намек на Пастернака и косвенный— на Горького> и как был, так и остался крупнейшим поэтом нашей революции».

По свидетельству практически всех людей, осведомленных о закулисной стороне истории, Виталий Примаков предварительно договорился с кем надо, каким будет содержание письма, а потом лично его передал секретарю Сталина Александру Поскребышеву. «Антибриковская» компания считала и считает «передатчиком» не Примакова, а Агранова, полагая, что его участие бросает на Лилю какую-то тень.

Но не все ли равно, кто именно передал письмо? И почему передача его Примаковым предпочтительней, чем передача Аграновым? Не исключено, что оба работали «в связке», используя свои возможности общения со Сталиным и его секретарем. Суть от этого не меняется.

Так или иначе, письмо оперативно легло на сталинский стол, и вождь тут же начертал карандашом резолюцию Ежову, который был тогда одним из секретарей ЦК. Обычно сталинские резолюции на письмах или докладных состояли из двух-трех слов, а то и вовсе он ограничивался даже не подписью, а своими инициалами, и тогда над смыслом такой «реакции» ломали головы его подчиненные.

На этот раз Сталин сочинил, в сущности, целое послание: «...очень прошу <...> обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям— преступление. <...> Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву. <...> Сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов».

Вызов последовал незамедлительно в самом конце рабочего дня. Лиля была в Ленинграде, ее нашли в театре — все московские поезда уже ушли. Она выехала на следующий день и отправилась в ЦК прямо с вокзала. «Невысокого роста человек с большими серыми глазами, в темной гимнастерке, встретил ее стоя, продержал у себя сколько нужно, подробно расспрашивал, записывая, потом попросил оставить ему клочок бумаги, где у А. Ю. были помечены для памяти все дела...» — вспоминал впоследствии, со слов Лили, В. А. Катанян. 5 декабря резолюция Сталина— без указания, где и в связи с чем она написана, — появилась в «Правде». Канонизация Маяковского началась.

В стане Бриков царило ликование. Квартира в Спасопесковском с утра до вечера была переполнена друзьями, которых оказалось почему-то гораздо больше, чем в те годы, когда имя и стихи Маяковского пребывали в загоне. Все орали, целовались, обнимали Лилю. Еще до публикации сталинского отзыва она поспешила обрадовать мать и сестер Маяковского: тогда еще их отношения считались нормальными.

Без этого письма, без этой резолюции те три женщины так и остались бы всего-навсего родственниками забытого поэта с сомнительной политической репутацией, а не лучшего, не талантливейшего... И Триумфальная площадь в Москве не была бы названа его именем, и не появились бы сотни улиц, библиотек, школ и клубов имени Маяковского в разных городах страны, не пролился бы на наследников золотой гонорарный дождь. И вся официальная «история советской литературы» была бы совершенно иной.

Наступившее «головокружение от успехов» было несколько омрачено начавшейся сразу же вслед за публикацией исторической резолюции кампанией против «формализма» в искусстве. Тон задала редакционная статья «Правды», которая была если не написана, то наверняка продиктована пусть только тезисно, лично Сталиным, хотя сейчас разработана версия, что ее сочинил один из тогдашних советских идеологов и руководителей культуры, Платон Керженцев. Статья называлась «Сумбур вместо музыки», она обрушила свой удар на оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» (по одноименной новелле Николая Лескова), премьеру которой лично посетил кремлевский вождь.

Пресса была заполнена статьями о «музыкальных формалистических вывертах» (попутно и о живописных, балетных, архитектурных...), а в различных партийных постановлениях и резолюциях, принятых в этой связи, речь шла еще (и даже главным образом) об «ужесточении цензуры оперных либретто», чтобы исключить возможность «музыкально-театральной иллюстрации реакционных писателей» (типа Гоголя, Достоевского или Лескова).

Похоже, Сталина напугало прежде всего либретто, но, не желая показать этот испуг, он перенес свой гнев на музыку. Сугубо любовная история, рассказанная Лесковым, была представлена в либретто как драма человека, которому жестокие законы и нравы не дают быть вольным в своих мыслях и чувствах. Ради обретения свободы мценская «леди Макбет» идет на убийство тирана-мужа, и все симпатии авторов (а значит, и публики) на ее стороне. Правомерно и нравственно все, что служит избавлению от тирании, — таким был лейтмотив оперы Шостаковича.

Легко понять, какие аллюзии вызвал у Сталина этот сюжет в декабре 1935 года, когда повсюду только и говорили о готовившихся «террористических актах». Так что появившиеся было надежды использовать сталинскую резолюцию о Маяковском как узаконение литературного новаторства и даже «революционного свободомыслия» почти сразу же рухнули. Осипа, нашедшего себя в сочинении оперных либретто, это касалось прежде всего.

Лиля, однако, по-прежнему оставалась на гребне успеха. Ее письма Эльзе отражают тот особый подъем, который она испытывала тогда. Они полны просьб о вечерних платьях, шелковых чулках, пудре, духах и прочей парфюмерии — ей явно мерещилось наступление салонного ренессанса. С восторгом сообщая Эльзе о том, как с шампанским встречали Новый год вокруг елки, которые только что были снова дозволены (Сталин переименовал рождественские елки в новогодние и перестал преследовать за эту «церковную» символику), Лиля многозначительно добавляла: «Напиши немедленно все, что тебе нужно. Все могу достать». Похоже, она действительно начинала себя ощущать первой леди...

Этому ощущению в еще большей степени способствовал грандиозный вечер памяти Маяковского, устроенный в Колонном зале — главном парадном зале тогдашней Москвы, — где Лиля и Осип, вместе с матерью поэта, Мейерхольдом, Кольцовым и еще несколькими его друзьями сидели на сцене, созерцая восторг полутора тысяч гостей, допущенных на торжество. Патриарх советской литературы Максим Горький еще здравствовал, но «по состоянию здоровья» пребывал в крымском изгнании на берегу Черного моря и потому присутствовать не мог. Да он и не пожелал бы присутствовать, даже будучи в Москве... Зато Мейерхольд объявил на этом вечере, что приступает к новой постановке «Клопа».

О том, что тучи сгущаются, что многих из тех, кто торжествует сейчас в Колонном зале, скоро просто не будет в живых, никто, кажется, не подозревал. Отчаянная попытка Бухарина «отыграться» тоже не имела успеха. Он заказал Пастернаку стихотворный панегирик Сталину и опубликовал его в новогоднем номере редактировавшейся им газете «Известия». «...За древней каменной стеной, / Живет не человек — деянье, / Поступок ростом в шар земной», — писал Пастернак. Еще того больше: «Он — то, что снилось самым смелым, / Но до него никто не смел». По интонации стихи эти сильно напоминали вымученно-льстивые пушкинские «Стансы», обращенные к императору Николаю I. И реакция на них была схожей — то есть никакой. В кругу Бриков это вселяло еще больше надежд.

Эйфория набирала обороты. Лилины «сто дней» длились дольше, чем у Наполеона: целых двести пятьдесят.