...Имя сей звезде Чернобыль

Горбачев как-то все уходил от разговора, понимая, конечно, что чиновники хотят показать народу, на чьей он стороне. А потом все-таки показал: нет, мол, без помощи общественности трудно добиться главного — безопасности АЭС.

Это один лишь эпизод постоянной борьбы между теми, кто «саркофаг» хотел бы соорудить и над самой проблемой Чернобыля — полную секретность всех данных — и теми, кто сознавал: Чернобыльская катастрофа может повториться в любой час. Тревога нарастала, как ее ни глушили, людей, пытающихся заговорить вслух об этом становилось всё больше. Но в печать, на телевидение нас не выпускали. Когда в 1987 г. я выступил в минском Доме кино перед журналистами, а телевидение снимало наш об этом разговор, материал пролежал «на полке» почти три года. До поры до времени это был наш исключительно устный жанр — Чернобыльская беда. Для белорусского писателя Виктора Козько и украинца Юрия Щербака, для журналиста Бориса Куркина и физика Григория Медведева.

В этом жанре я попытался добиться чего-то на Пленуме советских писателей летом 1987 г. Побывав в Госагропроме, в этом монстре-ведомстве, порожденном, как ни печально, перестройкой и возглавлявшемся земляком нашего Генсека Мураховским, я убедился: ничего через аппарат добиться невозможно. А ходил я к ним с идеей-требованием: прекратить сельхозработы на зараженных землях и практику смешивания «грязных» радиоактивных продуктов (мясного фарша, молока, яичного порошка и пр.) с незагрязненными, чистыми. Это делалось отчасти потому, что «план» на продукцию из зараженных районов Белоруссии (и, конечно, Украины, России) нисколько не снижался. А надо бы земли эти вообще выводить из оборота. В ответ я получил письмо за подписью академика Н. А. Корнеева, в котором писателей приглашали…на борьбу с радиофобией. И на разъяснение народу правильности политики властей.

С этой же проблемой я вышел на трибуну писательского собрания. Слушали. Особенно, когда сообщал москвичам, что они едят сыр из такого вот смешанного молока. И что это наша, белорусов, благодарность за научные рекомендации московского Института питания.

«Литературная газета» набрала текст выступления, но у цензоров был самый строгий наказ: о Чернобыле ничего в таком духе не пропускать.

Приказов таких и запретов, как, оказалось, была уйма. Например, для медиков: никак не связывать заболевания, инвалидность людей из зараженных районов (и даже тех, кто прямо участвовал в ликвидации аварии) с Чернобылем. Мне позвонили из московской клиники ликвидаторы, прямо об этом сообщили. И имена-фамилии главных контролеров над этой практикой назвали: доктор Гуськова, академик Ильин. (Да, да, та самая симпатичная доктор наук Гуськова, с которой так успешно доктор Гейл сотрудничал в 6-й поликлинике Москвы сразу после аварии. Но откуда было знать американцу то, что и мы узнали не сразу. Возможно, специалист доктор Гуськова и стоящий, но как бывает карательная психиатрия, и ее практикуют тоже специалисты, так и вот такая радиология бывает — служащая не людям, а Системе).

Когда я ходил в Госагропром, выступал на писательском Пленуме, у меня, уже, казалось, наученного Слюньковым и его командой, всё равно оставалась иллюзия, что они там наверху нуждаются, бедные, в нашей помощи. Разве не будет рад в глубине души новый секретарь ЦК Белоруссии Ефрем Соколов, если кто-то там, без его стараний и риска с его стороны, добьется сокращения плана на централизованные поставки. Всё то же наивное непонимание наше, что им ничего так не жалко, как власти, чем они никак делиться не склонны, так это властью и авторитетом. Им все кажется, что если, например, что-то полезное сделать хотят неформалы, народные фронты (или вот такие одиночки-писатели) — это замах на авторитет партии (а, следовательно, и их лично). Н. Н. Слюньков прямо заявил: «Этот писатель думает, что у него одного душа болит за республику!»

В газете мое выступление не появилось. Но на столе у руководителей республики — немедленно. Долготерпение их лопнуло. Были позваны редакторы газет, возникла даже идея нового издания для таких дел — «Политического собеседника». Формула-указание: «Всё, пора их ставить на место!» (Когда они разрабатывают вот такие ходы за дверями кабинетов, им кажется, что мы об этом не узнаем).

С этого началась активная газетная и устная кампания, в результате которой я оказался жителем Москвы. Что ж, поближе к Горбачеву, к перестройке — свои в этом преимущества. И я ими вскоре воспользовался.

С ленинградцем Даниилом Граниным решили мы идти на Старую площадь к Горбачеву с нашими общими писательскими проблемами. Это была уже весна 1988 г. В Москве своя борьба — за влияние на ход перестройки со стороны демократов или консерваторов — из числа писателей. Разве могло нам нравиться, когда от имени писателей (т. е. и от нашего имени) на партийных съездах глаголят, например, дремучий лигачевец Марков или любимец генералов — Карпов. Что у нас с ними общего: членство в одном Союзе писателей? Так зачем такой Союз — прибежище для литчиновников…

Конечно, идя на встречу, рассматривали, как тут устроился наш, тогда еще абсолютный кумир, Михаил Сергеевич: у секретаря ЦК Белоруссии кабинет и обстановка куда внушительнее! Поднялся навстречу, здороваясь. Ко мне: «А, Олесь! Или по-белорусски как: „Алесь“?

Было естественно поблагодарить его за ту немедленную реакцию на мое письмо о Чернобыле, о Белоруссии.

— А, то твое испуганное письмо!

Горбачевское „ты“, я знаю, некоторых коробит, но я и сам часто сбиваюсь на этакое панибратство. С людьми даже малознакомыми. Наша невоспитанность: у меня — партизанская, у него — специфически партийная. Хорошо, если бы это был наш самый большой недостаток.

Но про письмо он сказал: „испуганное“. Вот это и произошло — с такой информацией, с таким заключением вернулась тогда к нему Ильинско — Израэлевская комиссия. Ясно, что доложено было: преувеличения, эмоции неспециалиста, писатели, они такие!

— Ну, как у вас в Белоруссии дела?

— Дела гораздо хуже, чем я писал тогда.

Из двух часов общего разговора, по крайней мере, половину времени забрал Чернобыль.

Всё, что не находило выхода в печати, я старался, спешил выложить первому лицу в государстве. Заметно было, что такая информация сюда просто не доходит. Помрачневший Горбачев вдруг сказал:

— Напиши мне всё это. Напиши.

Приободренный, я решил „расширить прорыв“ — заговорить вообще об атомной энергетике в наших условиях. Сообщил, какой апокалиптический „график“ оставил покончивший с собой академик Валерий Алексеевич Легасов. Продиктовал мне (я однажды побывал у него в больнице) график „новых Чернобылей“, т. е. последовательность будущих взрывов станций чернобыльского типа. А их — пятнадцать реакторов.

— Ну, Легасов тоже во многом повинен… Действительно, до того, как самоотверженно гасить Чернобыль и затем придти к драматическим выводам обо всей нашей энергетической политике и практике, этот баловень судьбы вполне вписывался в структуры и действия, приведшие к Чернобылю.

— Видимо, так, — возразил я Горбачеву, — но он хотя бы искупил и так страшно свой грех, а другие…

— Почему же нам они не сообщают об этом?

— Я спрашивал у Легасова: знают об этом другие ученые? Знают, ответил. А почему молчат? Клановый интерес. Горбачев взглянул на сидевшего за столом вместе с нами помощника своего Ивана Фролова:

— А ведь, правда, наверное: клановый. И снова повторил:

— Напишите мне об этом. И даже срок указал:

— До восьмого марта постарайся.

Этот разговор, казалось бы, случайные его фразы, многое объяснили потом — в событиях, которые последовали за нашей встречей.

Письмо я написал, перед этим обзвонив знакомых мне академиков (встретиться — времени не оставалось), ища подтверждения или опровержения каким-то своим мыслям и представлениям — у Велихова, Воробьева, Капицы, Гольданского, Моисеева.

События развиваться стали в неожиданном направлении, как это часто бывает с Горбачевым: самую крупную карту выкладывает, когда никто не ждет. Когда он требовал: напиши мне! — видимо, что-то уже планировалось. И разговор только подтолкнул уже вызревавшее. Потому и срок указывался, торопил с письмом, с информацией, о которой услышал.