Фрейлина Её величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой

Говорили, что белые войска уже в Гатчине. Была слышна бомбардировка. Высшие члены чрезвычайки нервничали. Разные слухи приносили к нам в камеру: то, что всех заключенных расстреляют, то, что увезут в Вологду. Внизу в кухне коммунары обучались строю и уходили «на фронт», так что стражу заменили солдатами и рабочими из Кронштадта. В воздухе чувствовалось приближение чего-то ужасного. Раз как-то ночью вернулась финка с работы, и я слышала как она шепнула мою фамилию своей подруге, но видя, что я не сплю, замолчала. Я поняла и вся похолодела.

Я стояла, ожидая свою очередь, за кипятком. Огромный куб в темной комнате у лестницы день и ночь нагревался сторожихой, которая с малыми ребятами помещалась за перегородкой этого же помещения. Помню бледные лица этих ребятишек, которые выглядывали на заключенных, и среди них мальчик, лет 12-ти, худенький, болезненный, который укачивал сестренку. «Идиот», — говорили коммунары. Я в порыве душевной муки и ожиданья, подошла к нему, приласкала, спросив: «Выпустят ли меня?» веря, что Бог близок к детям и особенно к таким, которые по Его воле «нищие духом». Он поднял на меня ясные глазки, сказав: «Если Бог простит — выпустят, если нет, то не выпустят», и стал напевать. Слова эти меня глубоко поразили: каждое слово в тюрьме переживаешь вообще очень глубоко. Я все повторяла: «Господи, прости меня!» стоя на коленах, когда все спали.

«Менабде на волю, Вырубова в Москву!» — так крикнул начальник комиссаров, входя к нам в камеру утром 7 октября. Ночью у меня сделалось сильное кровотечение; староста и доктор пробовали протестовать против распоряжения, но он повторил: «Если не идет, берите ее силой». — Связав свой узелок, открыла свое маленькое евангелие. Взгляд упал на 6 стих 3 главы от Луки: «и узрит всякая плоть спасение Божие». Луч надежды сверкнул в измученном сердце. Меня торопили, говорили, что сперва поведут на Шпалерную, потом в Вологду… Но я знала, куда меня вели. «Не можем же мы с ней возиться», — сказал комиссар старосте. В камере шумели, женщины кинулись прощаться, особенно же вопила староверка. В дверях столкнулась с княгиней Белосельской (Базилевская), которая отвернулась от меня. Мы прошли все посты. Внизу маленький солдат сказал большому: «Не стоит тебе идти, я один отведу; видишь, она еле ходит, да и вообще все скоро будет покончено». Я еле держалась на ногах, истекая кровью. Молодой солдат с радостью убежал.

Мы вышли на Невский; сияло солнце, было 2 часа дня. Сели в трамвай. Публика сочувственно осматривала меня. Кто-то сказал: «Арестованная, куда везут?» — «В Москву», — ответил солдат. «Не может быть, — поезда туда не ходят со вчерашнего дня». Около меня я узнала знакомую барышню. Я сказала ей, что вероятно меня ведут на расстрел, передала ей один браслет, прося отдать матери. Мы вышли на Михайловской площади, чтобы переменить трамвай, и здесь случилось то, что читатель может назвать, как хочет, но что я называю чудом.

Трамвай, на который мы должны были пересесть, где то задержался, не то мосты были разведены, или по какой либо другой причине, во трамвай задержался, и большая толпа народа ожидала. Солдату через несколько минут надоело ждать и, сказав: подождать одну минуточку, пока он посмотрит, где же наш трамвай, — он отбежал направо. В эту минуту ко мне сперва подошел офицер Саперного полка, которому я когда-то помогла, спросил, узнаю ли его я, вынув 500 рублей, сунул мне в руку, говоря, что деньги могут пригодиться. Я сняла второй браслет и передала ему, сказала то-же, что сказала барышне. В это время во мне подошла быстрыми шагами одна из женщин, с которой я часто вместе молилась на Карповке: она была одна из домашних о. Иоанна Кронштадтского. «Не давайтесь в руки врагам», — сказала она, «идите, я молюсь. Батюшка отец Иоанн спасет вас». Меня точно кто-то толкнул; ковыляя со своей палочкой, я пошла по Михайловской улице (узелок мой остался у солдата), напрягая последние силы и громко взывая: «Господи, спаси меня! Батюшка отец Иоанн, спаси меня!» Дошла до Невского — трамваев нет. Вбежать ли в часовню? Не смею. Перешла улицу и пошла по Перинной линии, оглядываясь. Вижу, солдат бежит за мной. Ну, думаю, кончено. Я прислонилась к дому, ожидая. Солдат, добежав, свернул на Екатерининский канал. Я же пошла по Чернышеву переулку. Силы стали слабеть, мне казалось, что я упаду. Шапочка с головы свалилась, волосы упали, прохожие оглядывались, принимая меня за безумную. На углу Загородного стоял извозчик. Я подбежала к нему, но он закачал головой. «Занят». Тогда я показала ему 500 рублевую бумажку. «Садись», — крикнул он. Я дала адрес друзей за Петроградом. Умоляя ехать скорей, так как у меня умирает мать, а сама я из больницы. После некоторого времени, которое казалось мне вечностью, мы подъехали к калитке их дома. Я позвонила и свалилась в глубоком обмороке. Когда я пришла в себя, вся милая семья была около меня. Дворник их вызвался свезти от меня записку матери, что я жива и здорова и спасена, но чтобы она не искала меня, так как за ней будут следить.

Между тем к ней сразу приехала засада с Гороховой, арестовали бедную мою мать, которая лежала больная, арестовали её верную горничную и всех, кто приходил навещать ее. Засаду держали три недели. Стоял военный мотор, день и ночь ожидали меня, надеясь, что я приду. Наш старый Берчик, который 45 лет служил нам, заболел от горя, когда последний раз меня взяли, и умер. Более недели тело его лежало в квартире матери, так как невозможно было достать разрешения его похоронить. В Чрезвычайке предположили, что я постараюсь пройти к белой армии, и разослали мою фотографию на все вокзалы. Мои добрые друзья боялись оставить меня на ночь у себя, и, когда стемнело, я вышла на улицу, не зная, примут ли те, к кому шла. Шел дождь, редкие прохожие не обращали внимания. Помню, не сразу нашла дом, блуждала по улице и темным лестницам, ища квартиру, где жили несколько молодых девушек-курсисток, учительниц и два студента. Христа ради они приняли меня, и я оставалась у них пять суток. Одна из них ушла проведать мою мать и так и не вернулась, что доказало мне, что у нас не благополучно.

В последующие месяцы, как загнанный зверь, я пряталась, то в одном темном углу, то в другом. Четыре дня провела в монастыре у знакомой старицы. Затворив дверь в коридор, она наклонилась, тронув рукой пол, говоря, что она кланяется не мне, а Богу, который сотворил такое чудо, потом раскрыла мне свои объятия. В келье было жарко, мирно горели лампады перед большим киотом, вкусно пахло щами, яблоками и стариной, и среди этой мирной обстановки суетилась добрая матушка. Затем в черном платке, с мешком в руках, пошла к знакомым, которые жили недалеко от Александро-Невской Лавры.

На занятые деньги наняла за 200 рублей извозчика. Вдруг раздались свистки и подскочили две милиционерки с ружьями. «Разве ты не знаешь, — кричали они, — что сегодня вышел декрет, что извозчики не смеют возить граждан! — Слезай, гражданка, а то тебя арестуем. — Холодная от страха я шла пешком по Лиговке, боясь каждого взгляда прохожих… Вдруг слышу голос за мной: «Анна Александровна!» Я обернулась и вижу — идет знакомый офицер. «Уходите», — прошептала я, — «со мной опасно ходить». Было темно, шел снег, и мои тонкие полуботинки насквозь промокли. Промокла я вся и замерзла. Постучав у двери, спросила как и каждый раз: «Я ушла из тюрьмы — примете ли меня?»

«Входите», — ответила мне ласково моя знакомая скромная бедная женщина, — «здесь еще две скрываются!» Рискуя ежеминутно жизнью и зная, что я никогда и ничем не могу отблагодарить ее, она служила нам всем своим скромным имением, мне и двум женщинам-врачам, только чтобы спасти нас. Вот какие есть русские люди, — и заверяю, что только в России есть таковые. Я оставалась у неё 10 дней. Другая прекрасная душа, которая служила в советской столовой, не только ежедневно приносила мне обед и ужин, но отдала все свое жалованье, которое получила за службу, несмотря на то, что у неё были трое детей и она работала, чтобы пропитать их.