Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

Ко мне пришла Марина Рассохина, молоденькая шестнадцатилетняя медсестра, одна из дежуривших у постели Бориса Леонидовича. После дневного дежурства Марина часто оставалась у меня ночевать. Она рассказала, что Борис Леонидович без конца просит устроить наше с ним свидание. Он перебрался вниз, и Марина должна была подвести меня к его окну в нижней комнате. <…> 28 мая Марина пришла в приподнятом настроении: после переливания крови Боре стало лучше. Она сказала, что Борис Леонидович вызывает меня на давно задуманное свидание.

29 мая утром на шоссе я встретила Зою Масленикову. Последние два года Зоя с любовью лепила Борин скульптурный портрет, который мне нравился. Об этом портрете Боря говорил: «Теперь есть что установить на моей могиле. Если мне удастся упокоиться в Милане, то Фельтринелли поставит этот портрет для моего памятника. И тебя с семьей перевезет в Милан, чтобы ухаживали за моей могилой».

<…> В то утро Зоя со слезами сказала мне, что метастазы распространяются и надежды нет. Но я не могла поверить этому. Около дачи, вся в слезах, встретила Семена Липкина, спросившего у меня:

— Что, совсем плохо дело?

— Нет, нет, что вы, мы можем надеяться, — ответила я, не веря в трагический исход, особенно когда сам Боря прислал весть о встрече. Но все входы для меня на Большую дачу оказались закрыты. <…>

Понедельник 30 мая я весь день до позднего вечера провела у забора Большой дачи, где долго горел свет. Уже в сумерках на дачу кто-то приезжал, а на дороге стояли какие-то машины. Поздно я побрела в наш «дом у шалмана», чтобы вздремнуть и снова утром прибежать к Большой даче.

Рано утром 31 мая 1960 года меня будто кто-то толкнул и сказал, что теперь можно к нему идти. Я поспешно шла к Боре, и на перекрестке дачных улиц увидела старшую медсестру Марфу Кузьминичну. Она быстро шла с низко опущенной головой. Я ее догнала и с трудом выдавила слова: «Ну, что?» И все поняла — Боря умер. Не помня себя, видимо, что-то произнося, как в бреду, бросилась к нему. Как в тумане пролетела через ворота, на крыльцо и, словно по нити Ариадны, никого не встретив, вошла в его комнату [281].

Боря лежал еще теплый, руки у него были мягкие в утреннем свете. Вспомнился его «Август». <…> Все сбылось по вехам рокового романа. Он все в себя вобрал. И плач Лары: «<…> Прощай, большой и родной мой, прощай, моя гордость, прощай моя быстрая голубая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные воды». И в ответ слышалось: «Прощай, Лара. До свидания на том свете. Прощай, краса моя, прощай, радость моя, бездонная, неисчерпаемая, вечная».

<…> Ариадна, отставив свою боль, стала готовить меня к похоронам. Ездила со мною в поисках траурного платья и уговорила сшить его для меня какого-то знаменитого портного, рассказав, кто я для Пастернака. Но поехать в Переделкино на похороны Бори не захотела, сказав: «Эти подлецы не дали мне проститься с еще живым Борей, а мертвыми я не видела ни отца, ни маму, ни Мура. Боря такой же родной мне, и его я не должна видеть мертвым».

Воронков, приставленный от органов наблюдать за Большой дачей, с согласия Зинаиды назначил похороны на 2 июня, в разгар рабочего дня, чтобы не допустить приезда тысяч поклонников проститься с Пастернаком.

Ариадна уехала в Тарусу 1 июня, убедившись, что я одета по чину, нахожусь под присмотром и снабжена лекарствами. Ира, провожавшая Алю на Курском вокзале, рассказала, что, сев в вагон, железная леди с многолетней гулаговской закалкой разрыдалась от боли и горя, от ненависти к этой власти и подлому окружению Большой дачи.

Конечно, ни в одной советской газете о дне похорон Пастернака не написали ни слова. Только 2 июня в «Литгазете» упомянули о смерти писателя, «члена литфонда» Пастернака Б. Л., и выразили соболезнование семье покойного, не дав сведений о часе похорон. Эту подлость мрачно и коротко прокомментировал Самуил Маршак: «Какие мерзавцы!» Но на Киевском вокзале бесстрашные люди развесили рукописные объявления о похоронах Пастернака в Переделкине. У меня сохранилось одно из таких рукописных объявлений, его принес вечером Митя: «Товарищи! В ночь с 30 на 31 мая 1960 года скончался один из Великих поэтов современности Борис Пастернак. Гражданская панихида состоится сегодня в 15 часов. Ст. Переделкино». Милиция и сотрудники органов срывали эти рукописные объявления, но они упорно появлялись вновь и вновь.

Хоронить Бориса Пастернака, по наблюдениям Шеве, пришло, как короновать, около трех тысяч человек. Повсюду сновало около сотни гавриков, фотографировавших нагло, в упор всех из процессии, растянувшейся на два километра. «Шли толпою, врозь и парами» за плывущим над головами гробом ПОЭТА от Большой дачи к трем соснам Переделкинского погоста [282].

2 июня с утра во двор Большой дачи со мной пришли Ирина с Митей, Люся Попова, Жорж Нива, Хайнц Шеве и друзья Иры. Когда мы вошли во двор дачи, к нам направился из дома Евгений и стал что-то говорить о пристойном поведении и тому подобном, что звучало дико и нелепо. Уже позже, в Тарусе, Ирина подробно рассказала об этом Ариадне, что вызвало ее гнев и возмущение. Тогда я вспомнила пророческие слова Бори, сказанные им в июне 1953 года в Измалкове после неудачной попытки Евгения разлучить нас: «Евгений ненавидит тебя и бегом исполняет все гнусные поручения Зинаиды».

Еще до выноса гроба из дома, уже пройдя мимо холодного мраморного лица Бори, уходившего от меня куда-то в иной мир, я присела на ступени крыльца.

Во двор вошел Константин Паустовский со своей привлекательной спутницей и, увидев меня, сразу подошел и наклонился ко мне. Он сказал мне что-то теплое, от чего у меня потекли слезы и сердце чуть отпустило. Потом Константин Георгиевич поднял меня за локоть и громко сказал:

— Я хочу пройти мимо его гроба с вами.

Мы вошли в дом и обошли еще раз вокруг гроба. <…>

— Я с Борей уже хорошо простилась, — нелепо сказала я. — Он уже другой, а тогда был теплый [283].

<…> Когда шли за гробом, со мной неотлучно были Люся Попова, Шеве и подруга Иры, Нанка. Хайнц меня защищал от натиска корреспондентов. Паустовскому не дали сказать прощальное слово над гробом, выпустили с речью Асмуса.

Я припала к холодной щеке Бори, вырвались рыдания и какие-то бессвязные слова. Чья-то жаркая рука обхватила меня, и донеслись слова:

— Не убивайся, сердешная. Хороший человек тебя любил, а этих Бог накажет за зло.

Послышались чьи-то команды: «Довольно, митинг прекратить! Закрывайте крышку». Кто-то крикнул: «Слава Пастернаку!» Клич подхватили, и вдруг грянули колокола переделкинской церкви Преображения Господня. Меня оторвали от Бори и повели вглубь толпы, плотно окружившей могилу. Уже на поминках в нашем «доме у шалмана» рассказали, что люди не расходятся и непрерывно звучат стихи над могилой Бори. Шеве спросил меня:

— Что говорила вам няня Пастернака, которая вас так крепко обнимала над гробом?

Только тогда я осознала, что услышала «Не убивайся, сердешная» от Татьяны Матвеевны.

3 июня, после похорон и поминок, мы вернулись в Москву, где нас уже поджидали Хесин с представителями КГБ, которые путем обмана и грубой силы отобрали у меня рукопись пьесы «Слепая красавица». Тогда я удивилась отсутствию заявления Зинаиды с требованием отнять у меня все рукописи Бориса Леонидовича. Формально это дало бы возможность КГБ изъять у меня все, что им было угодно. Позже я вспомнила реплику Хесина, когда отняли рукопись пьесы:

— Мы не прощаемся, надеюсь, скоро вернемся за другими интересными материалами.

Время шло, но они не приходили. И я поняла, что родня Бори и органы не могут переступить через завещание Пастернака. Вернулся из командировки Костя Богатырев [284]. Он пришел ко мне и рассказал о главных положениях завещания Пастернака, которые сообщил ему Борис Леонидович в день последней их встречи 5 мая 1960 года:

1. Все рукописи передавались Ольге Ивинской для организации их публикации за границей с помощью Фельтринелли.

2. Гонорары за советские издания и постановки пьес в переводах Пастернака в СССР предназначались семье. Все средства от его зарубежных гонораров оставались за рубежом для расходования и распределения согласно распоряжениям Ольги Ивинской.

3. Борис Леонидович верил, что наступит время, когда бесчеловечный советский режим рухнет, и что Ольга Всеволодовна или Ира доживут до этой поры. И Нобелевский комитет сможет вручить его Нобелевскую премию. «Тогда, — писал Боря в завещании, — я поручаю Ольге Всеволодовне Ивинской, Ларе моего романа, или Ирине Емельяновой — моим литературным наследникам — принять Нобелевскую премию» [285].

В 1989 году Нобелевский комитет сообщил советскому правительству о своем решении вручить Нобелевскую премию Пастернака, присужденную поэту в 1958 году. Мне как махровой антисоветчице об этом даже не было известно.

В ведомстве Крючкова [286] оперативно подобрали лояльную кандидатуру — Евгения Борисовича. Нам об этом Евгений также ничего не сказал [287].

4. В завещании Борис Леонидович выразил свое требование: «Установить на могиле в качестве памятника мой скульптурный портрет работы Зои Маслениковой». Об этом желании Пастернака пишет Масленикова в своей книге «Портрет Бориса Пастернака».

5. Где должно состояться его захоронение, Пастернак еще не решил на день последнего разговора с Костей 5 мая 1960 года. Он ждал прихода Шеве, чтобы выяснить, сможет ли Фельтринелли выкупить его тело и вывезти в Италию семью Ольги Ивинской.

В письме от 14 ноября 1959 года к Жаклин де Пруайяр Пастернак сообщал: «Пусть Фельтринелли оценит мое уважение и дружбу. Даже в случае разрыва я хочу, чтобы он выкупил, пусть даже за большие деньги, мое тело у советской власти и похоронил в Милане. А Ольга отправится хранительницей могилы».