Дело, которому служишь

От этой мысли Полбину стало легче. Он сильно тряхнул головой, чтобы выйти из секундного оцепенения. Шум в ушах медленно проходил...

Слева, в западном направлении, слышалась стрельба. Тяжело, со вздохами, ухали орудия крупного калибра, в промежутках доносилась частая стрельба противотанковых пушек. Шел ночной бой.

Значит, вспышки огней, которые были видны под самолетом в последний момент, были линией фронта. Удалось дотянуть на свою территорию.

Факин и Васюк молчали прислушиваясь.

- Так давайте подумаем, - повторил Полбин и повернул планшет, чтобы свет огня упал на карту. - Это что за железка, штурман? Ты как считаешь?

Факин посмотрел на свой планшет.

- Ясно, магистраль, - ответил он. - На Ленинград.

- А мы где?

Штурман помолчал, подумал.

- Не знаю, командир. Если б мне сейчас "аш" тысячу метров, сказал бы. А так не знаю.

Факин, ничего в мире не любивший больше своего штурманского дела, всегда говорил вместо "высота" - "аш", вместо "скорость" - "вэ" или "дубль-вэ", называя буквы, которыми эти данные обозначались на карте и в расчетах. Если сейчас штурман заговорил в своей обычной манере, - значит, он спокойно обдумывает положение.

- К Москве-то ближе? - попытался улыбнуться Полбин. Но сильно обожженная щека все же болела.

Факин не ответил. Он привык называть точные цифры, а если не мог предпочитал молчать.

- Давайте пройдем по шпалам, может, станция попадется, - сказал Васюк.

- Правильно, - поддержал Факин. - Сидеть лучше, чем лежать, итти лучше, чем сидеть...

Любовь к общеизвестным шуткам тоже была особенностью Факина. Споткнувшемуся он обычно говорил: "Держись за землю", а выслушивая рассказы о трудных полетах, ронял глубокомысленно: "Бывает и хуже, но в редких случаях". Шло это не от глупости, а от несколько ленивого ума, очень гибкого в воздухе, в сложной обстановке, но спокойно-созерцательного на земле. Пользуясь в разговоре банальностями, Факин как бы экономил умственные силы, необходимые в минуты наивысшего боевого напряжения.

"Штурман в полной форме", - подумал Полбин и согласился с предложением Васюка.

За поворотом дороги скрылись дотлевающие останки самолета. Васюк обернулся и, вздохнув, сказал:

- Добрая была машина! - Переведя взгляд на оборванные, повисшие на столбах провода, он с мрачным юмором добавил: - И телеграмму нельзя ударить...

- У Саши Пасхина две девочки в Чите, - сказал Факин, крупно шагая по шпалам.

- Отец - герой, - сказал Полбин.

Молчание. Все думали об одном. В темных верхушках сосен прошумел ветер, стали слышней звуки канонады на западе.

- Будка! - крикнул Васюк.

- Разъезд, - поправил Факин. Нет, это была будка обходчика, маленькое каменное здание, обнесенное деревянным забором. Ветер хлопал настежь открытыми окнами, около двери Полбин споткнулся о старое ведро.

- Подождите, я посмотрю, - сказал он, расстегнул кобуру пистолета, зажег фонарик и вошел в дом.

В передней комнате на деревянной скамье стоял маленький гробик. Бледный луч осветил мертвое лицо ребенка.

Полбин вздрогнул и почувствовал холодок в затылке.

Он направил луч выше, на стены комнаты, по углам. На полу валялись опрокинутые стулья, какие-то тряпки, рубчатая доска для стирки белья, лукошко с измочаленной ручкой.

Полбин вышел.

- Ну, что там?

- Ничего, - ответил Полбин. - Давайте обойдем дом.

Сразу за углом зияла свежая воронка от крупнокалиберной бомбы. Вокруг клочья одежды, пятна крови на стене. Половины забора не было.

- Прямое, - скрипнув зубами, сказал Факин. Полбин провел лучом фонаря по стене. Под карнизом была прибита желтая дощечка с номером.

- Давай двухсотку, - сказал Полбин. - Цела?

- Есть, - ответил Факин и достал из планшета карту. Поднеся ее к свету, он быстро повел пальцем по черной линии железной дороги и остановил ноготь против отметки 234. - Вот она, будка.

Они приземлились южнее того танкового клина, который фашисты протянули на восток, чтобы перерезать магистраль Москва-Ленинград. На карте Полбина была нанесена линия боевого соприкосновения на восемнадцать ноль-ноль. Вечером немцы были недалеко от магистрали. Если им удалось оседлать ее, положение становилось сложным: аэродром оказывался на той стороне, и надо было пробираться лесом, в обход на восток.

Полбин направил луч фонаря на железнодорожную насыпь, повел вдоль нее. Глазастый Васюк первый крикнул:

- Дрезина!

Все побежали по осыпающимся под сапогами ракушкам. Ручная дрезина вверх колесами лежала на скате насыпи.

- Ну-ка, поднимем! - сказал Полбин. Они поставили дрезину на рельсы. Рычаг немного заедало. Полбин посветил, осмотрел передаточные шестерни. Далекое воспоминание мелькнуло в голове: сколько раз он, подросток в брезентовой робе, рабочий Самаро-Златоустовской железной дороги, ездил на такой дрезине от станции Выры к Ульяновску, осматривая шпалы, отмечая мелом те, которые требовали замены.

- Годится, - сказал он. - Садитесь!

Факин и Васюк взялись за рычаг.

- А если перерезали? - спросил Васюк. - Не влопаемся к немцам?

- Рисковали уже, - ответил Полбин. - Ну-ка, взяли!..

Дрезина медленно тронулась с места и с нарастающим жужжанием покатилась вперед, в темную ветреную ночь.

Глава XV

В Чите ждали писем. Они приходили нечасто, с большими промежутками, иногда по два, по три сразу. Бывали случаи, когда письмо, написанное в июле, появлялось после открытки, датированной концом августа. На конвертах не было никаких пометок, кроме лилового штемпеля "проверено военной цензурой", но все понимали, какие причины могли задержать листки, написанные карандашом под плоскостью самолета в перерыве между полетами. Собираясь вместе у репродуктора, Мария Николаевна, Татьяна Ларичева и Лидия Кривонос с тревогой слушали сводки Совинформбюро и ждали, ждали того дня и часа, когда диктор возвестит о начавшемся большом наступлении советских войск. Если бы не было этой веры, жить было бы нельзя.

В конце октября Мария Николаевна получила письмо в плотном голубом конверте. Пачку таких конвертов Полбин взял с собой из дому.

Письмо было написано чернилами на двух узких листках плотной линованной почтовой бумаги. В уголочке первого листа - рисунок: круглая беседка с колоннами, пышная зелень кустарника, тропинка, идущая по склону горы. Надпись: "Пятигорск, Эолова арфа". Почтовая бумага тоже была довоенного выпуска.

Она вскрыла конверт. Размашистый, стремительный почерк. Частые восклицательные знаки.

"25.7.41 г. Манек! Я жив, здоров! И мысли у меня нет, что со мной что-нибудь случится. Мои подчиненные уважают меня как командира и уверенно, без колебаний идут за мной в бой!.. Не имею ни единой царапинки, хотя уже были серьезные встречи с противником. Единственный человек у меня легко ранен - это лейтенант Николаев, он штурман у Пасхина, и то он уже через три-четыре дня будет снова в строю. Ты сама понимаешь, война - это война! Она не проходит без жертв... Будущее нашей прекрасной Родины неизмеримо выше интересов отдельной личности. Все прекрасное нашей страны, созданное под мудрым руководством Коммунистической партии, мы должны сохранить, уберечь от варваров для наших детей, так же как для нас наши деды и отцы в прошлом!.."

Полбина дала прочесть это письмо Татьяне Сергеевне. Та сказала, возвращая листки:

- Какой он у вас твердый и чистый... ну, прямо булатный меч! Вы знаете, она зябко поправила на плечах серый пуховый платок, потрогала рукой тяжелый узел каштановых волос, - вы знаете, я даже спокойнее оттого, что Василий Васильевич рядом с таким человеком. Он и сам не робкий, но все же...

Мария Николаевна молчала, задумчиво поглаживала рукой листки и смотрела в окно, за которым сгущались сумерки.

- Дайте-ка еще на минутку, - Ларичева опять взяла письмо. - Вы понимаете, дорогая, ведь это пишется жене, родному, близкому человеку. В таких письмах принято говорить самые интимные вещи. Ваш муж обращается к вам с возвышенными словами, которые больше приняты в речах, докладах, и каждому слову искренне веришь, чувствуешь - человек говорит, что думает...