Красавицы не умирают

Мария Ивановна увидела, как фигура Самойлова на­пряглась. Он словно и ожидал, и боялся того, что услы­шит дальше. Она продолжала:

—     Я хотела бы знать, чем это кончится... Я понимаю так, что вы человек с правилами, честный человек. Какие же ваши намерения насчет моей дочери? Любовницей ва­шей она быть не может... Мезальянса между вами и ней ни на волос нет.

Самойлов заговорил взволнованно:

—     Нет, нет, конечно, нет! Я за счастье почел бы свя­зать судьбу свою с Александрой Александровной. Сейчас же бы! Но вы знаете, что у меня есть мать. Я не волен вполне. Мне надо к ней писать.

Лицо Марии Ивановны сделалось строго:

—     Граф, вы должны были раньше думать о том, что делали, а не вносить несчастие в семью. К матери писать... Похвально! Вы добрый сын. Только и мои чувства поймите. Я вам божусь, что все это время покою не знала. Мне смерть грустно такой неприятный разговор иметь. Я доказала, что не интересантка. Трех дочерей выдала, богатства не искала, лишь бы они были совер­шенно счастливы.

—     Верьте мне, я честный человек. Я напишу матери. Я постараюсь ее уговорить. Ваша дочь... Сердце мое от­дано ей и никому больше принадлежать не может. Ей, только ей, верьте! Неужели вы полагаете, что у моей ма­тери нет никаких чувств? Что она станет противиться моему счастью?

Мария Ивановна вздохнула: «Ах, милый мальчик! Что ты и впрямь влюблен в Сашеньку, это не диво. И писать будешь матушке — верю. Слезно умолять не гу­бить молодое счастье. Да достанет ли характеру? Госпожа Самойлова, видно, зарок себе дала женить сына на одной из Скавронских. Богатства, говорят, дают за ней горищу... Да в богатстве ли счастье! Я вот всю жизнь рублей не считала, одних крепостных, почитай, тысячи три будет, а иной раз подумаешь — как и не жила во­все...»

* * *

У графини Самойловой брови резко вскинулись:

—    Что-о-о! Кого это вы любить изволите без материнского-то соизволения? Какая невеста? Римская-Корсакова? Не слыхала о такой. Вы, мой друг, не путаете ли чего, ча­сом? Так я напомню, как зовут вашу невесту. Юлия ее зо­вут. Юлия! Из Скавронских. И попрошу вас не называть здесь неизвестных и неугодных мне имен.

...В Москву к Римским-Корсаковым перестали прихо­дить письма. И хоть граф Самойлов не скоро сдался, Ма­рия Ивановна понимала, что случилось, — материнская воля переломила сыновью. Ослушаться же, видно, моло­дой орел, не решился: тут недолго и без наследства остаться.

Чтобы Сашенька не ждала да не мучилась, мать ей и сказала, что, мол, есть у графа твоего невеста.

И вот уж бедная Мария Ивановна ночи напролет про­сиживает у постели дочери, свалившейся в жесточайшей горячке...

А в Петербурге в конце концов объявили о помолвке фрейлины ее императорского величества графини Юлии фон дер Пален и флигель-адъютанта графа Николая Са­мойлова.

За Юлией давали миллионное приданое. В срочном порядке заново переделывался роскошный дворец, пред­назначенный для молодых. Сама императорская семья приняла участие в готовящемся бракосочетании. Свадеб­ный бал решено было устроить в императорской резиден­ции, в Павловске. К венцу жениха и невесту благословили император Александр I и вдовствующая императрица Ма­рия Федоровна. Свадебные торжества, на которые собра­лась вся знать, прошли с размахом.

Можно ли было предполагать, что супружеский ковчег ослепительно красивой пары даст крен, едва отчалив от берега? Наверное, можно. Если знать, что жениха слиш­ком настойчиво подталкивала к алтарю материнская воля. Если вспомнить, что невеста происходила из рода Скавронских, где все женщины, как на подбор, отличались не­земной внешностью, но из которых упорно не получались хорошие жены.

* * *

Род Скавронских вклинился в русскую историю с того са­мого момента, когда Петру Великому приглянулась бой­кая, хорошенькая служанка пастора Глюка, которая из не­законных жен перебралась в законные и в конце концов стала государыней Екатериной I.

Говорят, она стеснялась своих худородных родственни­ков, но ее демократичный супруг-монарх вытащил их в Петербург, дав графский титул.

В свой срок сын графа Карла Скавронского и, стало быть, племянник государыни Екатерины I, Мартын Кар­лович, женился на родовитой и архибогатой Марии Ни­колаевне Строгановой. Одних крепостных душ она при­несла Мартыну Карловичу сорок тысяч. Немереные стро­гановские угодья в Сибири и на Урале год от года увели­чивали материальное благоденствие удачно женившегося графа Скавронского.

Он оставил о себе воспоминания как человек вовсе не алчный, чуждый накопительства, интриг и вообще жиз­ненной суеты. Мартын Карлович заботился о крепостных и старался облегчить их долю.

В завещании, составленном перед смертью, он писал: «...что касается до людей и крестьян, главное мое было попечение содержать их добропорядочно и не отягощать непомерною службою и поборами».

У супругов Скавронских был один сын Павел, родив­шийся в 1757 году.

В 1776 году графиня Скавронская овдовела и с девят­надцатилетним сыном перебралась в Италию, которую страстно любила. Здесь она жила почти безвыездно, не имея сил расстаться с лучезарным краем, где во всем и всюду царствовала гармония.

Эта непобедимая страсть к итальянским красотам пе­редалась и сыну Павлу Мартыновичу. Правда, всем ви­дам искусства он предпочитал музыку. Почитая себя ве­ликим меломаном и композитором, этот Скавронский прославился более как великий чудак. Современники пи­сали, что он «сочинял какую-то ералаш, давал концер­ты». В его доме полагалось говорить только речитативом. Слуги и лакеи подбирались голосистые и со слухом. Один приятным тенором докладывал их сиятельству, что карета готова. Метрдотель по нотам, написанным гра­фом, хорошим баритоном оповещал, что стол накрыт. Кучер же имел, как ему и полагалось, бас. Сам Скав­ронский отдавал приказания в музыкальной форме. Го­сти, приходившие в дом, забавы ради тоже пускались в вокальные импровизации.

Осенью 1781 года странный граф женился на Екате­рине Васильевне Энгельгардт. Она доводилась племянни­цею знаменитому екатерининскому фавориту, богатейшему вельможе Григорию Александровичу Потемкину.

Тот никогда не забывал свою родню. И вот дочери старшей сестры «светлейшего» Марфы Александровны прямо из деревни привезены ко двору императрицы. В это время Екатерине Васильевне шел только одиннадцатый год. Она была робка, напуганна, неловка, но пять после­дующих лет в Петербурге ее приободрили: дядюшка уве­рил, что она хороша, как Психея, и если окажется по­слушной, то никогда об этом не пожалеет.

Это были отнюдь не отеческие внушения мудрого род­ственника. Дело в том, что все пятеро сестер Энгель­гардт — Екатерина была старшею, — по впечатлениям современника, были «лица бесподобного, и во всех дя­дюшка изволил влюбляться. Влюбляться на языке Потем­кина значило наслаждаться плотью: любовные его интриги оплачивались от казны милостью, отличиями и разными наградами, кои потом обольщали богатых женихов и до­ставляли каждой племяннице, сошедшей с ложа сатрапа, прочную фортуну на всю жизнь».

Трудно поверить, что Павел Мартынович, как и про­чие женихи девиц Энгельгардт, клюнул на богатое прида­ное. Он сам был единственным наследником огромного со­стояния и, похоже, не знал ему счету. В частности, когда Екатерина Васильевна согласилась выйти за него, он на радостях подарил человеку, хлопотавшему по этому делу, три тысячи крепостных душ.

Вероятно, меломан и обожатель всего прекрасного пал жертвой необыкновенной привлекательности Екате­рины Васильевны. Она обладала той счастливой внеш­ностью, которая сама по себе способна отвергнуть любую мысль об отсутствии добродетели. Ангелы не умеют гре­шить, а Екатерину же Васильевну влюбленный в нее князь П.Д.Цицианов называл «ангелом во плоти». Мно­гоопытный Сегюр уверял, что «ее головка — это головка амура», а Державин, плененный небесным ликом Екатерины Васильевны, говорил, что она «магнит очей» и «заря без туч».