Стихи про меня

Лидия Гинзбург вспоминает, как в 30-е "За­болоцкий сказал, что поэзия для него имеет об­щее с живописью и архитектурой и ничего об­щего не имеет с прозой. Это разные искусства, скрещивание которых приносит отвратительные плоды".

Живопись — более или менее понятно какая. С одной стороны, Брейгель (не Босх все-таки): типажи и жанр, то есть такой Брейгель, который реинкарнирован в кинематографе Феллини.

С другой стороны — аналитический разъем Фи­лонова и Пикассо. Сам Заболоцкий рисовал очень хорошо, и именно в подражание Филоно­ву: известен его отличный автопортрет в этом стиле. Причудливый живописный гибрид, Брей­гель + Филонов, — с трудом сочетаемый, но тем и уникален гений, что способен разом вобрать и переварить несовместимое.

"Столбцы" — двадцать два стихотворения в сборнике тиражом 1200 экземпляров — в 1929 го­ду поразили читающую публику России. В том числе и несоответствием образа автора его сти­хотворным образам. Мемуары полны упомина­ний о бухгалтерской внешности литературного революционера. "Какая сила подлинно поэтиче­ского безумия в этом человеке, как будто умыш­ленно розовом, белокуром и почти неестественно чистеньком. У него гладкое, немного туповатое лицо..." (Лидия Гинзбург).

Безумие — вот слово, так или иначе варьиру­ющееся в описаниях впечатлений от "Столбцов". Похоже, это ощущал и их создатель. "Книга будет называться "Столбцы". В это сло­во я вкладываю понятие дисциплины, поряд­ка..." Заболоцкий переписывал свои стихи кал­лиграфическим почерком на хорошей бумаге, переплетал. Классифицировал свои пристрастия и интересы, создавая перечни. Аккуратно подби­рал и выписывал критические замечания по сво­ему адресу. Упорядочивал хаос. Такого рода пе­дантизм встречается у алкоголиков, удивляя непросвещенных: срабатывают компенсаторные механизмы.

Блистательные "Столбцы" — тупик. Здесь ана­лиз и расклад, в словесности еще более невоз­можные, чем в живописи, поскольку элементы — слова — не могут сосуществовать друг без друга, в отличие от изображений на холсте. Словам не остается ничего другого, как соблюдать последо­вательность звучания и восприятия. Отважные попытки нарушить этот закон предприняли Хармс и Введенский. Заболоцкий к решению та­кой задачи подошел, сохраняя смысл слов, на чем очень настаивал, чем отличался от обэриутов. Различия были столь принципиальны, что со сво­им близким приятелем Введенским он порвал отношения навсегда. Евгений Шварц вспоминал: "Введенского, который был полярен ему, он, полушутя сначала или как бы полушутя, бранил... А кончилось дело тем, что он строго, разумно и твердо поступил: прекратил с ним знакомство".

Хорошо помню свое изумление от первого прочитанного стихотворения Заболоцкого. Это была "Свадьба" — какой напор, какая храбрость! Открывается похоронным маршем шопеновско-малеровской мощи, реквиемом по цыпленку. Ка­ково читать такое гурману? Вот так и становятся вегетарианцами. Впрочем, анимист Заболоцкий своих самых преданных и, главное, последо­вательных поклонников обрекает на полное го­лодание: вегетарианство не выход. В стихотво­рении "Обед" о варке супа сказано коротко и страшно: "И это — смерть". Концовка "Обеда", в котором, помимо мяса, гибнут картофель, мор­ковь, сельдерей, репа, лук: "Когда б мы видели в сиянии лучей / блаженное младенчество расте­ний, — / мы, верно б, опустились на колени / пе­ред кипящею кастрюлькой овощей". Такое чте­ние чревато не диетой, а анорексией.

Заболоцкий воздействует не только поэтиче­ски, но и поведенчески. В большей части "Столб­цов" среди конкретных образов — умозаключение общего свойства и нравоучительного характера: поэтика басни. В голос художника вплетается голос резонера. Это вмешательство часто прохо­дит мимо: невиданная яркость основной ткани затмевает басенную дидактику. Так, на картине Пиросмани сбоку написано: "Миланер бездетный, бедная с детами", но мы его любим не за надпись, а за живопись.

В первом же "Столбце" нарисованная поэтом картинка поясняется: "И всюду сумасшедший бред" ("Белая ночь"). Мораль, как и положено, обычно завершает стихотворение: "Так он урок живой науки / Душе несчастной преподал" ("Не­зрелость"); "Я продолжаю жизнь твою, / Мой праведник отважный" ("На лестницах"); "И сме­ется вся природа, / Умирая каждый миг" ("Про­гулка"). Но может и открывать стихотворение, сразу провозглашая: "В жилищах наших / Мы тут живем умно и некрасиво" ("В жилищах наших"); "И вот, забыв людей коварство, / Вступаем мы в другое царство" ("Рыбная лавка"). Есть "Столбцы"-нравоучения целиком - "Искушение", "Во­просы к морю", "Предостережение". Есть, нако­нец, прямое указание, с подлинным именем, без псевдонимов: "Как сон земли благополучной, / Парит на крылышках мораль" ("Свадьба").

Из позднего Заболоцкого ушли гротеск, экс­центрика, парадоксальная метафора. Но созна­тельное нарушение логики — его фирменный знак — осталось. Осталось и вот это — мораль.

Точно и убедительно ситуацию "двух Забо­лоцких" обрисовал за столетие до этого его лю­бимый Баратынский, который писал Пушкину: "Я думаю, что у нас в России поэт только в пер­вых, незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, нахо­дящие в нем почти свои чувства, почти свои мыс­ли, облеченные в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием; он скучен офице­рам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его все-таки не проза".

Заболоцкий 50-х попал между офицерами и бригадирами. Тот же Баратынский: "Но не най­дет отзыва тот глагол, / Что страстное земное перешел". "Столбцы" и есть "страстное земное".

Все-таки нет раздела между "двумя Заболоц­кими". Заманчиво считать, что из одного человека получились два поэта. Но по такой кальку­ляции и Лермонтовых — двое. И Пастернаков. И Георгиев Ивановых. Еще многолюднее в музы­ке или живописи, где следовало бы насчитать двух-трех Стравинских, а Пикассо — не меньше полудюжины.

Заболоцкий остался тем же. На стилистиче­ском уровне — пластичность слова. На мировоз­зренческом — натурфилософия, пантеизм. На этическом — дидактика. И ранний, и поздний, он вызывает недоуменные вопросы. Виртуозная образность 20-х — как он это изобретает? Нраво­учительный пафос 50-х — почему ему можно? Почему ему одному—можно?

ФИЗИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

Николай Заболоцкий1903-1958