Стихи про меня

РЯДОМ С ТОЛПОЙ

Борис Пастернак1890—1960

Август

1953

Одна из поэтических загадок на всю жизнь: почему так волнует строчка, составленная из простейших слов — "Вы шли толпою, врозь и парами..."? Непонятно. Слава богу, что до конца непонятно. И ведь не в том дело, что потом — о смерти, о своей смерти: она сама по себе трогает, эта строка. Может, оттого, что в ней происходит разъятие людской массы: нет ника­кой толпы и быть не может, все равно мы все по­одиночке, или парой, что одно и то же.

Тихое начало, именно "спокойный голос". Пафос — в последних двух четверостишиях.

Общественный смысла "Августа" определен датой под текстом: почти полгода со смерти Ста­лина — "Прощайте, годы безвременщины!".

Что до евангельского напора концовки, он как-то не вполне совпадает с религиозной рассе­янностью начала. Меня в юности озадачивало, что среди "толпы" друзей поэта, которые по воз­расту, воспитанию и жизненным установкам были куда ближе к религии, чем наше поколе­ние, лишь "кто-то" спохватился, и то как-то слу­чайно, что на дворе один из главных, двунадесятых праздников православия. Дело, вероятно, в том, что главное тут — другое, частное преобра­жение.

Как хорошо и правильно, что побудительный мотив стихотворения все-таки совершенно лич­ный: ровно за пятьдесят лет до этого, 6 августа 1903 года, в день Преображения Господня, юный Пастернак сломал ногу. Отец сообщал другу: "Борюша вчера слетел с лошади, и переломила ему лошадь бедро... Это случилось, когда я писал этюд с баб верхом и, на несчастье, он сел на ло­шадь неоседланную..."

Кто это из великих сказал о соотношении ми­ровой скорби и тесного ботинка? "Когда я позна­комилась с Борей, он носил обувь с утолщенной на три сантиметра подошвой на правой ноге",—вспо­минает его вторая жена. Сын и невестка дополня­ют: "На фотографиях 1910 годов можно заметить ботинок с утолщенной подошвой и каблуком. Поз­же привык подгибать левую здоровую ногу вро­вень с правой и обходиться обычной обувью".

То, что одна нога была короче другой, изба­вило поэта от службы в армии — быть может, спасло жизнь, но и сотрясло всю жизнь. Пастернак выработал особую быструю и мелкую поход­ку, так что изъян не был заметен, но он-то по­мнил о нем всегда. Больше того, в десятилетнюю годовщину "катастрофы" (его слово) он вспоми­нал, говоря о себе то в третьем, то в первом лице: "Лежит он в своей незатвердевшей гипсовой повязке, и через его бред проносятся трехдоль­ные, синкопированные ритмы галопа и паде­ния. Отныне ритм будет событием для него, и обратно — события станут ритмами... Еще нака­нуне, помнится, я не представлял себе вкуса твор­чества".

Вот почему через полвека оказалась "слегка увлажнена подушка": травма обернулась приоб­щением к писательству.

Из этой точки преображения (со строчной буквы) в прошлом и раскрутилась высоко вверх поэтическая спираль "Августа": репетиция гибе­ли — смерть — скорбь — ликование — смирение.

Сугубо личного свойства — и другой "Август", другого поэта, написанный через сорок два с по­ловиной года. Пастернак дал картину своей смер­ти за семь лет до кончины настоящей. Бродский на смерть лишь намекнул названием — и умер в том же январе 96-го, когда было написано это последнее его стихотворение. Почти симметрич­но разместив августы по всему XX веку, в 1906 го­ду "Август" оставил Иннокентий Анненский, и тоже — похоронный. Стоит добавить, что толь­ко из поэтов Серебряного века в августе умер­ли Блок, Волошин, Гумилев, Георгий Иванов, Цветаева, Саша Черный. (Не говоря уж о начале Первой мировой.)

Самые последние годы Пастернака и сама его кончина (пришедшаяся посредине между Возне­сением и Пятидесятницей — тоже двух двунаде­сятых праздников) окрашены в новозаветные тона. Трудно прочитывать завершающие части "Доктора Живаго" и особенно стихи из романа иначе, как выстраивание своей судьбы парал­лельно евангельскому сюжету. Голос поэта ока­зался действительно "провидческим": он свой крестный путь проложил сам, пройдя все колли­зии — искушения над бездной, моление о чаше, предательство друзей, преданность жен-мироносиц, и так вплоть до нобелевской Голгофы и по­смертного триумфального воскресения. Есть подтверждения тому, что Пастернак свое гряду­щее торжество даже не то что предвидел, но и со спокойной уверенностью ощущал.

Еще в 54-м он пишет Ольге Фрейденберг о Но­белевской премии как о возможности "попасть в разряд, в котором побывали Гамсун и Бунин, и, хотя бы по недоразумению, оказаться рядом с Хемингуэем".

Хемингуэя Пастернак ставил очень высоко. В строке из "Магдалины II" — "И земля качнется под ногами..." — даже слышится отзвук слов дру­гой Марии, из романа "По ком звонит колокол", где речь хоть о плотской любви, но любви искрен­ней и чистой. Русский читатель помнит ключевой образ в описании близости: "Земля поплыла". У Пастернака, который мог знать роман только в английском оригинале, "качнется" куда ближе к той фразе: "The earth moved"— никакого пере­водческого "плавания". Догадка о такой перекличке, быть может, не пустая: "Колокол" напи­сан в 40-м, а то, что Пастернак читал Хемингуэя внимательно, в частности как раз в предшеству­ющие "Магдалине" годы, известно от него само­го. "Мне думается, не прикрашивай / Мы самых безобидных мыслей, / Писали б, с позволенья вашего, / И мы, как Хемингуэй и Пристли" — это именно о военной прозе западных коллег: в не­оконченной военной поэме "Зарево", сочиняв­шейся осенью 43-го для газеты "Правда". Напе­чатано было только вступление — уж конечно, до Хемингуэя в качестве образца в партийной прес­се не дошло.