История и фантастика

— «Читатель — наш хозяин» — гласит название вашего интервью, данного газете «Жиче». Его содержание показывает, что вы действительно так считаете, хотя только что сказали, что не пишете для «толпы» и не дрожите от страха перед читателями. Однако я принимаю, что интервью говорит правду, поскольку об уважении к читателям вы заявляли не раз, а сейчас речь, видимо, идет о том, что вы не позволяете им сесть себе на шею. Однако если провести статистическую оценку того, что любят читатели, то мы получим скорее разгул безвкусицы и бездну стереотипа. Мне трудно представить себе, чтобы вам нравилось потворствовать этим вкусам, однако, с другой стороны, вы действительно должны считаться со своим потребителем. Какова же ваша общая стратегия?

— Вы очень невысоко оцениваете читателей. И очень несправедливо. Во времена тотального озверения, охамения и разгула придурков вы унижаете тех, кто вообще хоть что-то читает, приписывая им безвкусицу и страсть к стереотипам. Несправедливо, замечу, вы поступаете, фальшиво — и к тому же политически нелояльно. Не говоря ужо том, что, поскольку и безвкусица, и стереотип занимают в мировой литературе — и культуре — вполне почетное место и положение, которому ничто не угрожает, читающих людей следовало бы лелеять и холить. Потому что, возможно, это уже последние из могикан. А что будет, если их вообще не станет? Вы когда-нибудь думали об этом? Я, например, думаю много и часто.

— О читательских пристрастиях ясно говорят рейтинги оптовиков и журналов: из наших авторов первые три места всегда занимает Грохоля, а за ней идут Кофта, Хмелевская и Мусерович. Когда-то в своей программе я каждые две недели приводил сборный рейтинг читабельности. Прошло какое-то время, и я перестал. Знаете почему? Потому что это постоянно были одни и те же авторы и одни и те же книги.

Уверяю вас, читатели этих книг — не ваш электорат. Однако не исключаю, что есть смысл побороться. Не забывая, впрочем, что тогда вы рискуете распрощаться с культурой. Почему? Да потому, что на встречах с читателями вы постоянно твердите — как я слышал, — будто «читабельность» и «культура» взаимоисключаются. Мне кажется, тут проглядывает некая смысловая несостыковка.

— Это сказал не я, а какой — то прыткий писака-критик. Когда организаторы одной из моих встреч попросили его сказать несколько слов в качестве вступления, он одарил меня таким вот очаровательным комплиментом. Кстати, точная цитата такова: «Популярность и культура взаимоисключаемы». Позже мне несколько раз случалось посмеиваться над, таким высказыванием, замечая, что если следовать этому принципу, то самая лучшая литература — та, к которой не притрагивается абсолютно никто. Стоит заметить, что если в литературных кругах подобная позиция так называемой «серьезной критики» неоспорима, то в кинематографии здание рухнуло. Еще в мои юные годы среди киноманов царило твердое убеждение: ни в коем случае не ходить на фильмы, расхваливаемые критикой, — ибо все они без исключения нудные и до боли глупые. Это изменилось. Сегодня уже ни один умничающий критик не решится расхваливать фильм, на который люди не ходят, ни один не отважится морщить нос при вручении «Оскара», который, как бы там ни было, в значительной степени является функцией «смотрибельности» и количества проданных билетов. Даст Бог, наступит такое время и в литературе. Кто-нибудь наконец заметит, что король-то голый. И если книга не продается, то это вовсе не значит, что она — архипроизведение, своим уровнем превышающее способность читательского восприятия. А значит лишь то, что она, простите, ни хрена не стоит.

— Когда-то вы публично сетовали на то, что в энциклопедиях нет Антония Марчинского, хотя некогда он был очень-очень популярен. Конечно, ни один писатель не желает такого будущего! Поэтому стоит подумать, от чего зависит историко-литературная позиция? Как мы видим, наверняка не от популярности, поскольку иначе в школьных учебниках властвовали бы Деотима, Сырокомля и Марыля Вольская [148]. Тогда отчего же? Как вы к этому относитесь?

— Я не скорблю никогда — ни публично, ни приватно — над участью Марчинского. Я — верно — привел этого автора в качестве не коего философического замечания или предупреждения — как пример изменчивости барской любви и грубейшей верификации, которой он порой подвергает писаное слово. Кто сегодня помнит о Марчинском? О его герое Рафале Кролике? Было ли то, что я затронул эту тему, продиктовано моими собственными опасениями? Отнюдь. Не опасениями, скорее философским, спокойным и трезвым подходом к вопросу оценки творчества, как вы это назвали, историко-литературной позицией и тем, от чего эта позиция зависит и что на нее влияет. В скобках сказать, абстрагируясь от школьных учебников, я желал бы себе и счел добрым результатом, если б что-то из моих книг так срослось с языком и культурой, как определение «Девушка в окошке». Что? Мое творчество наивно? Факт. Слабенькое и претенциозное? Правда. Но все равно chapeau bas, mademoiselle [149] Лущевская.

— Когда мы так вот болтаем о роли потребителя в жизни писателя., то трудно не заметить, что своим читателям вы милостиво прощаете глупость, наивность и некомпетентность. А вот журналистам — нет. Почему? Потому что размеры гонорара писателя зависят от читателей? Но ведь от журналистов тоже — именно они «раскручивают» продажу... А может быть, вы хотите сказать, что газетчик: не имеет права быть дилетантом?

— Богом и истиной, я никогда не встречал со стороны читателей такой чудовищной глупости, дилетантства, некомпетентности и наглости, какой меня регулярно потчевали журналисты и журналистки. Ни один читатель не спросил, к примеру: «Вы пишете фэнтези? Ах, точно так же, как Лем? Ах так, значит, вы, как и он, верите в НЛО?» Или не осчастливил признанием: «Я ничего из вашего не читал, но мне поручили сделать интервью, вот я и спрашиваю: откуда вы берете идеи?»

Читатель — хозяин. Он покупает книги и платит за них. Когда перестанет покупать и платить, от писателя останется столько же, сколько от одуванчика, если на него посильнее подуть. А именно — бесстыдная и жалостно голая ножка. Ведь вы, общаясь с различными писателями, думаю, не станете утверждать, что никогда не видели таких ножек? А?

— Ну конечно, видел. Все разновидности высокомерия и мегаломании! И все невыносимо. Но сейчас мы беседуем о вашей неприязни к газетчикам и критикам. Я это понимаю, что коли вы рассматриваете свои книги частично как товар, то не можете совсем уж плевать на этих газетчиков. Чем еще, кроме некомпетентности, они вам так досадили? А может, это не более чем рекламный трюк:?

— Рекламный трюк, ха! Хорошо же вы обо мне думаете. Рассматривая вопрос в общем смысле, у меня к журналистам только одна претензия, причем не надуманная, а подкрепленная печальным, но конкретным опытом: в большинстве случаев это невежи, которые ничего не знают и ничего не умеют, однако полагают, будто они умнее всех и могут выполнять роль оракулов. Они считают — одному Богу известно почему, — что когда говорят: «Я из «Газеты выборчей», «Я с радио» или «Я с телевидения», то над их головами возникает нимб, как над святым Варфоломеем или святым Себастьяном. И именно поэтому я обязан пасть перед ними на колени! А потом начинают интервью заявлением: «Я еще не читал ни одной вашей книги, но…» Тогда я обычно говорю: «Так пойдите домой, прочитайте и возвращайтесь. Тогда и пообщаемся». Реакцию, разумеется, легко предугадать, выводы легко предвидеть: шут, наглец, журналистоненавистник. А между тем дело здесь в том, что, будучи профессионалом, я не терплю людей непрофессиональных, в особенности невежд и тупиц, пыжащихся казаться венцами творения. А если к невежеству добавить еще типичную для них настырность, столь же типичную надменность, наглость и буффонаду, то становится действительно страшно. Я до этого не довожу. У меня наглец сразу же узнает на собственной шкуре, какой вкус у наглости. А уж телевизионщики в этом отношении побивают все рекорды!