Гоген в Полинезии

него был только один способ отомстить, и он с жаром просил Молара передать Жюльену

Леклерку (который в эти дни бесплатно занимал квартиру Гогена на улице

Версенжеторикс и несомненно был перед ним в долгу), чтобы он убедил «Эко де Пари»

или еще какую-нибудь видную газету напечатать «резкую статью о Кенперском суде».

В том же письме Гоген сообщал Молару, что окончательно принял решение, которое

его друзья предвидели и которого так опасались. «В декабре я вернусь (в Париж), чтобы

продать свое имущество, либо сразу, либо по частям. Собрав нужный капитал, я снова

отправлюсь в Южные моря, на этот раз с двумя друзьями, Сегэном и одним ирландцем.

Возражать мне нет смысла. Ничто не помешает мне уехать, и я останусь там навсегда.

Жизнь в Европе - какой идиотизм!»142. О его отчаянии и трогательных иллюзиях еще ярче

говорят слова, в которых он изложил эту новость Даниелю де Монфреду: «Если все будет

в порядке, я уеду в феврале (1895 года). И тогда я смогу закончить свои дни свободным

человеком, мирно, без тревоги за будущее, и не надо больше воевать с болванами... Писать

не буду, разве что для своего удовольствия. У меня будет деревянный резной дом»143.

На этот раз надежды Гогена обрести подлинный рай на земле в какой-то мере были

оправданны, ведь он задумал ехать на Самоа, где островитяне все еще жили по старинке.

Ему с самого начала надо было отправиться туда, а не на Таити144.

Но Метте он ни словом не обмолвился о своем важном решении, которое разом

меняло все их будущее. Из этого яснее всего видно, сколько горечи и озлобления он

накопил против нее. Горечь объяснялась прежде всего тем, что за все время его долгого и

мучительного выздоровления она ни разу ему не написала, хотя превосходно знала о

случившемся. Конечно, в ее защиту можно сказать, что, прекращая переписку, она всего

лишь выполняла его же приказ. К тому же Метте проведала о похождениях Поля с Анной,

и это возмутило ее не меньше, чем отсутствие обещанных денег. Все-таки после

несчастного случая в Конкарно настал ее черед сделать первый шаг к примирению.

Несколько ласковых и ободряющих слов, конечно, смягчили бы Поля. Увы, она, как всегда,

не могла поступиться своей гордостью: так погибла последняя надежда наладить их брак.

Гоген не мог тотчас уехать из Понт-Авена по двум причинам, - во-первых, он еще был

слишком слаб и немощен, во-вторых, ему нужно было дождаться конца другого процесса -

против Мари Анри. Но Анне вовсе не улыбалось торчать еще несколько месяцев в этой

скучной деревне, ей вообще давно опостылела однообразная жизнь и роль сиделки. А

Гогену осточертели ее капризы и кислые мины, поэтому он не раздумывая пошел ей

навстречу, когда она попросила денег на билет до Парижа; он был даже рад столь легко и

дешево отделаться от нее.

Четырнадцатого ноября Кенперский суд вынес приговор по второму делу и опять

проявил возмутительную пристрастность в пользу местных избирателей. Иск Гогена был

отвергнут, ему вменили в обязанность оплатить судебные расходы противной стороны.

Основание - уезжая в ноябре 1890 года из Лё Пульдю, Гоген не взял никакой расписки с

Мари Анри, а значит, его больше не интересовали произведения, которые он оставил145.

Злой и угрюмый, он первым поездом отправился в Париж. Вряд ли ему стало легче, когда

он, войдя в мастерскую на улице Версенжеторикс, увидел, что Анна забрала все ценное,

кроме картин и других произведений искусства. И еще одна неприятность: Морис не

закончил своих глав для «Ноа Ноа» и не мог ответить, когда они будут написаны.

Торопясь уехать, Гоген решил продать все свои картины с торгов, как он это успешно

проделал перед первой поездкой на Таити. Морис еще раз взялся за трудную задачу -

убедить своих друзей и коллег в газетных редакциях устроить Полю бесплатную рекламу,

а сам Гоген принялся искать какое-нибудь известное и влиятельное лицо, которое

поделилось бы с ним своим весом и славой, написав предисловие к его каталогу. Среди

многочисленных друзей Иды и Вильяма Молар он нашел подходящего человека - Августа

Стриндберга.

Стриндберг приехал в Париж в августе 1894 года, а уже в середине декабря, после

премьеры «Отца» (которую Гоген видел), его имя было у всех на устах. Еще сильнее

«голубоглазый варвар» пленил парижан, когда распространилась молва, что он делает

золото, а «Ревю Бланш» поместил написанный им большой очерк «Зоология женщины», в

котором Стриндберг, прилежно цитируя ученые труды, с плохо скрываемым ехидством

доказывал, что женщина безнадежно уступает в умственном развитии мужчине. Хотя

Стриндберг, придя в первый раз к Моларам (он знал Иду по Стокгольму), сторонился всех

и просил хозяев объяснить присутствующим, что он не знает ни слова по-французски, он

очень скоро поднялся с Гогеном наверх и обрел там дар речи.

Высшей точки слава Стриндберга достигла после того, как в середине января 1895

года он напечатал еще более яростный выпад против женщин - «Самооправдание

глупца»146. Как раз в это время Гоген искал автора для предисловия к своему каталогу.

Торги были назначены на 18 февраля. Почти весь январь Август Стриндберг лечился в

одном из французских госпиталей от кожного заболевания, но тридцать первого числа он

вышел из больницы, и в тот же день Гоген пригласил его к себе в мастерскую, где, улучив

миг, попросил помочь. На следующий день Стриндберг написал ему длинное письмо,

которое начиналось совсем неутешительно:

«Мой дорогой Гоген!

Вы настаиваете на том, чтобы я написал предисловие к вашему каталогу, в память о

наших встречах зимой 1894/95 года здесь, за Институтом, недалеко от Пантеона и совсем

близко от Монпарнасского кладбища.

Я охотно вручил бы вам такой подарок, чтобы вы увезли память о нем в Южные моря,

куда вы отправляетесь искать среду, гармонирующую с вашей могучей фигурой, но

чувствую, что с самого начала попал в ложное положение, и потому сразу отвечаю на вашу

просьбу: «Не могу» - или, еще грубее: «Не хочу».

И Стриндберг столь же откровенно объясняет отказ.

«Я не в состоянии понять и одобрить ваше творчество. (Мне ничего не говорит ваше

творчество, которое теперь стало насквозь таитянским.) Но я знаю, что это признание вас

не удивит и не обидит, потому что ненависть других вас как будто только закаляет, и вашей

свободолюбивой натуре по душе людская неприязнь. Вероятно, вы правы, ибо с той

минуты, как вас начнут ценить, начнут вами восхищаться, следовать вашему примеру,

группировать и классифицировать вас, с этой самой минуты ваше творчество снабдят

ярлыком, который для молодых через пять лет станет синонимом устаревшего

направления, и они изо всех сил будут стараться изобразить его совсем старомодным.

Я сам серьезно пытался вас квалифицировать, определить ваше место в цепи, понять

ваше развитие, - но все мои усилия были тщетными».

Кратко рассказав о своих неудачных попытках объяснить импрессионизм читателям

шведских газет, Стриндберг продолжает:

«В разгар агонии натурализма было, однако, имя, которое все называли с

восхищением: Пюви де Шаванн. Одинокий, непохожий на других, он писал с

убежденностью верующего, но в то же время считался с пристрастием современной ему

публики к намекам. (Тогда еще не знали термина «символизм», которым так неудачно

обозначают древний феномен - аллегорию.)

К нему, к Пюви де Шаванну, обратились мои мысли вчера, когда я под нежные звуки

мандолины и гитары рассматривал полные солнца картины на стенах вашей мастерской, и

воспоминание о них всю ночь преследовало меня во сне. Я видел деревья, которых ни

один ботаник не найдет в природе, животных, превосходящих все, что мог вообразить