Жизнь Джейн Остин

Единственное известное нам письмо Джейн за 1801–1805 годы было написано в Лайме в сентябре 1804-го. Оно показывает, сколь мало писательница переменилась со времени отъезда из Стивентона, как внутренне, так и в общении с другими. Письмо адресовано Кассандре, которая пребывала в более модном курортном Уэймуте с Генри и Элизой (до того они тоже заглянули в Лайм), а затем собиралась в Ибторп; Джейн же оставалась с родителями. Оно отличается резковатой интонацией. Джейн, сестру двух морских офицеров, раздражают письма, которые их мать получает от тетушки Ли-Перро: та не понимает разницы между шлюпкой и фрегатом…

Она описывает прогулку с одной из молодых леди, которая могла бы сделаться приятельницей, мисс Армстронг. У нее «есть здравый смысл и некоторый вкус», но Джейн не устраивало то, что «она, кажется, слишком легко сходится с людьми». Остин гораздо больше интересуется двумя слугами, Дженни и Джеймсом, которых родители привезли с собой. Она дает им книги и газеты и, проявляя себя заботливым и просвещенным работодателем, отправляет их вдвоем в длинную прогулку вдоль утесов до Чармута. Она выражает радость, что Дженни придумала для нее новую прическу.

А еще Джейн замечательно потанцевала на балу в ассамблее Лайма, о чем и сообщает сестре. Эти балы проводили в зале с канделябрами каждый вторник, по два шиллинга с постоянных посетителей и по четыре — с гостей. Там играли две скрипки и виолончель, а в других залах желающие могли сразиться в карты или в бильярд. Миссис Остин играла в карты с «Шевалье» — возможно, со старым другом ее покойной невестки миссис Хэнкок, сэром Джоном Ламбертом, который поддерживал переписку с Элизой и вернулся из Франции после заключения мира. Джейн танцевала с неким мистером Крофордом, но не с тем «человеком чудного вида», который разглядывал ее некоторое время, а потом спросил, намерена ли она еще потанцевать, и который, как она подозревала «по его непринужденности», был ирландцем. «Я вообразила, а что, если он принадлежит к достопочтенным Барнуоллам, детям ирландского виконта, — самоуверенным, странноватым людям, которые как раз отвечают всем требованиям Лайма», — заключает она не без высокомерия. Ее вообще очень интересует, кто отвечает требованиям общества, а кто нет. Джейн опасается, как бы миссис Остин во время визита гостей не вынесла штопать свои чулки, как это сделала мать мисс Армстронг. Страхи подобного рода родителям случается вызывать даже у своих взрослых детей.

Теперь, когда Генри уехал, Джейн не с кем было гулять, и она много времени проводила на море в одиночестве, от чего в конце концов крайне устала. Отец с матерью не могли одолеть крутой подъем от побережья Лайма к чармутским скалам, и прогулка по берегу на западный край города по заросшим тропинкам страшила их. Они не отваживались даже выйти на Коб, знаменитый каменный пирс, похожий на гигантский палец, изогнутый крючком. Поверхность его была покатой, а каменные лесенки, по которым на него поднимались, — крутыми, без всяких перил или поручней.

Втроем Остины выходили в места общих гуляний — степенно прогуливались по набережной или по дороге, ведущей к морю из-за города. По воскресеньям они все следовали из своего съемного дома на Брод-стрит в приходскую церковь, которая представляла собой любопытное смешение норманнского и готического стиля с якобианскими вкраплениями в виде хоров и кафедры. В общем, даже если проповедь священника не захватывала, там было на что посмотреть. Джейн выступала в роли послушной дочери, взяв на себя все хозяйственные заботы в их съемном жилище: «Я со всей возможной поспешностью обнаруживаю грязь в графине с питьевой водой и выдаю кухарке ром».

Спустя много лет, уже в преклонном возрасте, Кассандра рассказывала племяннице Каролине, что они с сестрой подружились на одном из девонширских курортов с молодым человеком, которому так понравилась Джейн, что он даже спросил, смогут ли они увидеться следующим летом. Это мало напоминает натиск Томаса Уильямса, пылкого возлюбленного Джейн Купер, с его почти моментальным предложением руки и сердца, и все же Кэсс считала, что интерес был взаимным. К сожалению, следующей вестью об их новом знакомом стало сообщение о его смерти… Если это правда и Джейн действительно надеялась на что-то большее, этот эпизод добавляет горечи ее жизненному опыту. Как бы то ни было, Кассандра не указала ни имени, ни точного места или даты. Когда Каролина упомянула об этом случае спустя сорок лет после того, как ей о нем рассказала тетушка, вся эта история уже покрылась таким же густым романтическим туманом, как дикие берега Девоншира в ненастную погоду.

Другой эпизод, относящийся к тому же времени, гораздо лучше задокументирован и бросает более ясный свет на то, что творилось в душе Джейн. Осенью 1802 года они с Кассандрой, как обычно, скитались с места на место. Сестры провели две ночи в своем старом доме в Стивентоне с Джеймсом и Мэри, а затем отправились в Годмершем с Чарльзом, временно оставшимся без службы, поскольку мир между Англией и Францией поставил множество военных кораблей на прикол. В конце октября, проведя восемь недель в Кенте, сестры вместе с Чарльзом вернулись в Стивентон, чтобы повидаться со старыми друзьями. (А также и кое с кем из недоброжелателей. Например, из дневника Элизы Шут мы знаем, что в ноябре она обедала со всеми Остинами в доме Брэмстонов в Окли-холле.) А спустя еще две недели Джейн и Кэсс получили приглашение сестер Бигг погостить в Мэнидауне, где сестры Остин и раньше бывали так часто и с такой радостью. Алитея и Кэтрин все еще не вышли замуж, а их сестра Элизабет Хиткоут вернулась под отчий кров со своим малышом Уильямом после трагической смерти супруга весной того же года.

Пяти молодым женщинам было о чем поговорить между собой, и они предвкушали долгие уютные зимние вечера. При этом сестры Бигг держали на уме кое-что еще. Кроме них, в доме обитали их отец, здоровяк шестидесяти лет, и младший брат Гаррис, достигший в мае совершеннолетия. Он заканчивал учебу в оксфордском Уорчестер-колледже, так что Джейн и Кассандра не видели его достаточно давно. Робкий заикающийся мальчик превратился в рослого широкоплечего молодого человека, куда более уверенного в себе. Помимо всего прочего, он являлся наследником внушительного состояния.

Вечером 2 декабря Гаррис попросил Джейн стать его женой. Его сестры, судя по всему, сговорились с Кассандрой и постарались оставить пару наедине в библиотеке или, возможно, в одной из маленьких гостиных. Вероятно, перед этим они поощряли и ободряли Гарриса — ведь он был их младшим братишкой, которому, как им казалось, требовалась помощь. Из-за своего заикания он учился дома до поступления в Оксфорд, а поскольку оно так и не прошло, тяготился светской жизнью и порой бывал довольно агрессивен [141]. Возможно, любящие старшие сестры убедили его, что жена, которую он с ранних лет знает и которой симпатизирует, поможет ему решить все проблемы и сделает его счастливым человеком. Вообразил ли Гаррис, что влюблен в Джейн, или нет — неизвестно, но он поверил, что она будет хорошей женой, и предложил ей свою руку.

Джейн, без сомнения питавшая самые добрые чувства к брату своих подруг, с которым она станцевала немало танцев в те времена, когда он был еще совсем мальчишкой, предложение приняла. Разница в возрасте между ними составляла всего пять лет — почти ничего, если вспомнить, что ее кузина Элиза была старше Генри на целых десять. Весь Мэнидаун ликовал. Вечер прошел в поздравлениях, и по своим спальням все разошлись в приподнятом настроении.

Джейн теперь могла стать хозяйкой большого дома и поместья в Хэмпшире, всего в нескольких милях от места, где родилась и где теперь жил ее брат Джеймс. Она могла сделаться почти такой же важной дамой, как Элизабет Остин в Годмершеме. Она могла обеспечить достойную жизнь своим родителям и дать приют Кассандре. Она, вероятно, смогла бы помогать братьям в их продвижении по службе. Она могла быть уверена, что ее будут окружать нежно любящие невестки и друзья. Она стала бы доброй госпожой для работников поместья. У нее появились бы собственные дети. Такие мысли проносились в ее голове, и каждая из них казалась чудом, обещанием счастья, на которое она уже перестала надеяться.