Письма: Николай Эрдман. Ангелина Степанова, 1928-1935 гг.[с комментариями и предисловием Виталия Вул

Лина.

Москва,

проезд Художественного театра,

Художественный театр Союза ССР им.Горького,

Ангелине Осиповне Степановой.

Встаю в 7. Ложусь в 11. Лежу в темноте с открытыми глазами и мучительно долго не могу заснуть. Стараюсь думать о работе и думаю о Тебе. У меня нет от Тебя ни одной строчки, но со мной Твой портсигар, и каждый раз, перед тем как вынуть новую папиросу, я читаю надпись над деревом. Я выкуриваю в день пятьдесят папирос. Скоро Новый год. Я не знаю счастья, я не знаю, есть ли у меня право желать счастья Тебе, но если даже тень его сможет промелькнуть по Твоему лицу, когда Ты подумаешь обо мне, она будет для меня самым огромным счастьем в жизни. Целую тебя, Линуша.

Николай.

Москва,

проезд Художественного театра,

Художественный театр Союза ССР им.Горького,

Ангелине Осиповне Степановой.

19 дек. 33 г.

На последней открытке проклятая почта поставила такой жирный штемпель, что я еле-еле сумел разобрать Твои поцелуи. Не говори Бабелю, но после Твоих открыток я стал к нему относиться с меньшим восторгом. Самый большой мастер самых коротеньких рассказов — это, конечно, Ты, моя длинноногая. Быть внимательным другом, исполнительным секретарем, заботливой нянькой, любящей женщиной, в каждой из этих ролей оставаться Пинчиком, рассказать о себе, о других, о театре, о Москве, выполнить поручения, ответить на все вопросы, задать свои, послать тысячу поцелуев — и все это на крохотном листке бумаги, — пусть этот старый еврей умудрится сделать что-нибудь подобное. Спасибо Тебе за нежность, за ласку, которыми Ты меня одариваешь каждый день. Целую Тебя. Николай.

P.S. Как здоровье Твоего отца? Надеюсь, что ему стало лучше и Ты живешь спокойней. Бедный Пинчик. Привет Елочке и Наташе. День моего падшего ангела.

Москва,

проезд Художественного театра,

Художественный театр Союза ССР им.Горького,

Ангелине Осиповне Степановой.

26 дек. 33 г.

Вчера поставили радио. Без четверти час кончилась «Кармен» и я лег спать. Сегодня, случайно, узнал, что с часа ночи передавали Москву. Неужели я мог Тебя слушать и пропустил. Открой свою записную книжку и посмотри, что ты делала 25-го. Кстати, какая теперь у Тебя записная книжка? Уроки Смольцова, лекции по историческому материализму, концерты, радио, халтуры, репетиции, спектакли — для этого не хватит никакой книжки, а главное, не хватит Тебя. Нельзя так перебарщивать, длинноногая. Если так пойдет дальше, Ты скоро начнешь сдавать экзамены на значок «Готов к труду и обороне». Ты пишешь, что мама Тебя откармливает — бедная мама. Могу себе представить, как она худеет, ожидая, когда Ты потолстеешь. Пожалей свою маму, Пинчик, и вычеркни что-нибудь из записной книжки.

Не писал Тебе несколько дней, потому что писал о прорыве на енисейском лесном заводе. В десять дней я должен написать и поставить пьеску для местной партийной конференции. Вчера была первая репетиция, 30-го — премьера. Это вам не «Булычев». Как у Тебя с ролью? В последних открытках Ты говоришь о ней веселей. Наверное, перейдя на сцену, Ты начнешь себе нравиться и каждый день будешь придумывать новые детали, за которые я сумею Тебя поцеловать. Не сомневайся в себе, Линуша, придумывай смелей и делай все, что Тебе кажется хорошим. Целую Тебя, Линуша. Николай.

P.S. Картина Ливанова — прелесть. Я смеялся один, сидя у себя в комнате. Молодец Борис, здорово похожи и очень смешны все без исключения. Поцелуй от меня художника и поклонись картине. Нежный привет Елочке. Не уставай, радость моя, и побольше отдыхай в своей келье. Изредка пьянствуй и не грусти. Еще раз целую тебя, Худыра. Спокойной ночи. Н.

[1 января 34 г.]

Наверное, в любом городе можно достать то, чего в нем нет. Передай это Елочке. «Амброзия» и сало украшали 19-го числа мой стол и мучительно напоминали прекрасные вечера в Трехпрудном. В гостях у меня было два человека — я им заменял Панину. Одну и ту же пластинку о Москве они слушали по нескольку раз.

Новый год я встречал у своих гостей. Мы открыли форточку и слушали удары колокола на городской каланче. Мороз вместе со звоном врывался в комнату, и когда прозвучал 12-й удар, температура в комнате упала на несколько градусов. В Москве в это время было 8 часов и Ты, наверное, разговаривала с графом и думала о Керубино. Я просидел за столом до четырех и в четыре поднял свою рюмку вместе с Тобой, моя длинноногая. Спектакль мой прошел — публика смеялась, и я боюсь, что меня теперь не оставят в покое. Проходя по улицам, я все чаще и чаще киваю головой — положение новичка кончается, и скоро я буду считаться старым енисейцем, таким же неинтересным, как и все остальные.

Сегодня пятьдесят два градуса, хозяйка моя поехала на Енисей полоскать белье — вот как здесь относятся к морозам. Сейчас она вернулась и, прыгая у печки, рассказывает, что у проруби, кроме нее, никого не было. Стало быть, я живу у самой храброй хозяйки в городе. Буду самым храбрым жильцом и понесу письмо на почту.

Твои открытки делаются все грустней и грустней, и я начинаю бояться за Твой портрет. Пришли мне с него фотографию, как только он будет окончен, и если я найду на Твоем лице хоть одну новую морщинку, я заставлю Тебя начинать все сначала и позировать Вильямсу.

Очень рад, что отец Твой совсем поправился. Что с Мишей? Надеюсь, что он встречал Новый год в кругу друзей. Вчера получил письмо от Рыжика. Мое шло к нему десять дней. Его ко мне — восемнадцать.

Целую Тебя, радость моя. Не печалься, не плачь, не грусти, поменьше слушайся Сахновского и побольше себя, не беспокойся обо мне и не заставляй беспокоиться о себе свою мать — ешь, толстей, пой по утрам и будь такой же светлой и радостной, как твоя новая комната.

Николай. 1/1-34 г.

Москва,

проезд Художественного театра,

Художественный театр Союза ССР им.Горького,

Ангелине Осиповне Степановой.

10 янв. 34 г.

Завтра, в три часа дня, я должен получить на авиабазе Твое письмо и посылку. В записке, которую мне передали сегодня, сказано, что я могу отправить Тебе ответ с ближайшим аэропланом, но не позднее десятого января, так как Твой знакомый уезжает в Москву. Завтра будет 11-е. Неужели мне опять не повезет, и это письмо не попадет в Твои руки. Однажды я уже посылал Тебе письмо по почте, но катер, на котором его везли, сгорел, и от письма остался один пепел, который вдобавок еще и утонул. Хорошая моя, до сегодняшнего дня я не получил от Тебя ни одной строчки, кроме нескольких телеграмм. Я до сих пор не могу найти объяснений происходящему. Хотя и ломаю над этим голову с утра до вечера. Подумать только — Твоя последняя открытка была от 25-го декабря. О судьбе своих писем я тоже ничего не знаю. Пропадают ли они все, как Твои ко мне, или какая-нибудь часть из них все-таки до Тебя доходит?

Возможно, что завтра многое разъяснится, и я найду кое-какие объяснения в Твоем письме, но я боюсь, что могу не успеть написать Тебе ответа на авиабазе (все будет зависеть от самолета), и поэтому пишу сейчас о том, чем я мучился все это время и мучаюсь еще сегодня.

При всем своем равнодушии и любви к людям, чувствую, что никогда не сумею простить этой обиды, и надеюсь, что когда-нибудь утаю, кому я ею обязан.

Новый год встречал около радио. В четыре часа слушал Москву и думал о Трехпрудном переулке. Тщетно ищу в газетах информации о Худ. театре, чтобы понять, чем Ты сейчас занята. Как Тебе работается, милая? Когда выпускается «Мольер»? Что с «Чайкой»? Неужели Шекспир будет сыгран Тобой только в Енисейске? Несколько дней стояли порядочные морозы — около шестидесяти градусов. На первый день Рождества Христова у моих хозяев было зверское пьянство. Вернувшись вечером домой (был у Н.Р.), я не досчитался у себя в комнате одного окна. Оказалось, что некий молодой человек, заблудившись в квартире и приняв одно из моих окон за дверь, высадил на улицу обе рамы. На улице было 43 градуса, через несколько минут в комнате стало столько же. Я просидел всю ночь на кровати и читал «Демона». Перед тем как перевертывать страницу, я вынимал руку из меховой варежки и грел пальцы над лампой. Я читал и вспоминал Твои слезы. Твое замечательное чтение, наши беседы о Лермонтове, и мне делалось теплей.