На невских равнинах

На противоположной стороне оврага, за мостом к лесопильному заводу, они увидели танкетку.

В тот день эшелон с полком, в состав которого входила рота Кручинина, прибыл на станцию Вейно. Геолог Фунтик, который бывал здесь в прошлом году на сланцевых разработках, безмолвно оглядывался вокруг. Половина легкого вокзального зданьица, как будто его с размаху ударили сапогом великана, была сброшена прямо на железнодорожные пути. В оставшейся половине блестел кипятильник-титан, на буфетной стойке, торопливо растаскивая хлебные крошки, возились галки и воробьи. Над поселком все еще висела пыль, и в развалинах, отыскивая поломанную мебель, остатки одежды, битую посуду, копошились люди; где-то плакали - тонко, монотонно, будто стонали. Сердце Кручинина сжалось: может быть, и в Ленинграде уже так? Сумрачный, выстроил он роту возле вагонов и приказал начать перекличку.

- Селезнев Борис? - вызывал старшина.

- Козырев Тихон?

- Бровкин Василий?

- Фунтик Вячеслав?

Люди отвечали нечетко, сбивчиво. Ошеломленные, растерянные, они косились на свежие развалины станции. "Что же будет дальше?" - читал Кручинин во взгляде каждого. В эту минуту он увидел инструктора политотдела дивизии Юру Семечкина. Юра был членом парткома, на заводе его любили за веселый, простой нрав, за добрые, хорошие советы, которые он умел дать товарищу. Кручинин хотел было его окликнуть, но следом за Юрой, тоже по путям, медленно шел пожилой полковник. Несмотря на палящее солнце, он был в кожаном пальто, на петлицах которого поблескивали ряды красных прямоугольников, Невысокий хмурый полковник слегка сутулился, смотрел в землю. Кручинин догадался, что это командир дивизии Лукомцев.

Когда комдив поравнялся с ним, Кручинин скомандовал роте: "Смирно!" и отдал рапорт. Полковник поздоровался, внимательно, исподлобья осмотрел шеренгу бойцов.

- Вы кадровый? - спросил он Кручинина.

- Из запаса, товарищ полковник.

- Воевали?

- В финскую кампанию, товарищ полковник. Но на передовой не был. Человек десять у меня в роте обстрелянных, дрались на Карельском перешейке. Есть, которые служили действительную. Но большинство... Сами понимаете, товарищ полковник. Добровольцы. Желание бить врага...

Лукомцев смотрел на него и молчал. Не таким представлял себе Кручинин командира дивизии. Он представлял его бравым, живым, энергичным, за которым не задумываясь кинешься в пекло. Тягостное молчание смутило Кручинина, и он сказал невпопад:

- Зато есть замечательные лыжники.

Лукомцев усмехнулся:

- Не по сезону, дорогой друг. В январе пригодятся. Берегите. - И пошел дальше.

- Воздух! - крикнул наблюдатель между эшелонами, и под его ударами загудел вагонный буфер.

- Во-о-в-ду-ух! - понеслось по путям, где шла выгрузка дивизионного имущества. Все засуетились, поглядывая в сторону водонапорной башни, над которой со стороны солнца летели бомбардировщики - пока еле заметные точки в голубом тихом небе. Зазвучали тревожные команды. Бойцы подхватывали пушки я колеса. Тракторы рванули тяжелые гаубицы. На потные спины взваливались ящики с патронами и снарядами. Словно стремительный шумный водоворот закипел на путях. Затем он распался несколькими потоками схлынул с полотна, унося с собой все, что можно было унести за эти короткие секунды. Станция обезлюдела, только длинными шеренгами остались стоять вагоны. Они дрогнули, заходили, закачались под ударами бомб.

- Черт побери! - буркнул Лукомцев, наблюдая бомбежку, - Опаздывают морячки. - Он окликнул побледневшего адъютанта и не спеша сошел с путей в кустарник под насыпью.

Рота Кручинина укрылась в огромных воронках, вырытых немецкими бомбами утром, - земля в них была припудрена желтым и еще пахла серой. Бойцы, всем телом ощущая близкие тупые удары, тесно прижимались друг к другу. Слышался шепот: "В одну воронку второй раз не попадает". Так же шепотом отвечали" "Это если артиллерия, а тут авиация. Еще как попадет!" Кручинин, лежа рядом с Селезневым, лекции которого по экономике он посещал когда-то на заводском семинаре; переживал чувство беспомощности и стыда. Ему казалось, что все видят, как он борется и не может побороть в себе страх, не может выпрямиться в рост. А тут еще, будто назло, руки скользят по свежей глине, и его тянет и тянет на дно воронки.

- Растеряли роту? - услышал он голос над собой.

Поднял голову; командир дивизии. Кручинин вскочил и, балансируя на комьях глины, вытянулся:

- Вся рота налицо, товарищ полковник. В укрытии.

Лукомцев сделал вид, будто не замечает испуга людей, достал трубку: "Огонь есть?" Упираясь коленями и руками, Кручинин вобрался из воронки и чиркнул спичкой. Лукомцев затянулся, кивнул за спину Кручинина:

- В укрытии? А это что за граф Монте-Кристо?

Кручинин оглянулся. На краю соседней воронки во весь рост стоял неуклюжий боец в новом, необмятом обмундировании и, казалось, с интересом смотрел на то, как взрывы раскидывают рельсы, ломают телеграфные столбы.

- Что за тип? - повторил Лукомцев.

- Козырев! - крикнул Кручинин, узнав Тишку. - Приказа не слышал?

- Простите, товарищ старший лейтенант, невозможно это все видеть, ответил Козырев и спрыгнул в воронку.

- Выдь-ка сюда! - окликнул его полковник.

Козырев снова поднялся из воронки и встал перед командиром Дивизии.

- Чего ты тут не можешь видеть?

- Где же наша авиация, где зенитчики, товарищ полковник? Я думал, они как дадут, дадут.... А тут что? Лупят нас как маленьких. Это же...

Лукомцев прищурился:

- Ну и что - носом захлюпали? Это война. Испытание нам.

Он чувствовал, что говорит что-то не то, сухо, казенно говорит. Но слов настоящих не было. Была тревога: сможет ли он с этими бойцами-философами выполнить задачу командования. Не осрамится ли? Да, собственно, дело не в сраме, а в том, что немец вырвется, смяв дивизию, на прямой путь к Ленинграду.

Он хотел сказать еще что-то, но в соседнем лесу застучали выстрелы и вокруг вражеских самолетов вспыхнули круглые дымки, тугие и белые, как вата. Строй бомбардировщиков распался, и "юнкерсы" и сопровождавшие их "мессершмитты" по одному стали уходить в разные стороны. Но белые хлопья следовали за ними, окружали их, и вспыхивали они до тех пор, пока за одним из бомбардировщиков не потянулся черный хвост дыма. Самолет заметался, пошел круто вверх. Став почти вертикально, он вдруг перекинулся через крыло и под радостные крики с земли развалился. Обломки его, свистя, посыпались в лес.

- Молодцы балтийцы! Не подвели! - крикнул Лукомцев и пояснил собравшимся вокруг него; - Морской бронепоезд. Подоспел-таки! - Он нашел взглядом Козырева: - Вот, товарищ боец, и наши зенитчики!

Через час после того, как самолеты ушли, тут же, рядом со станцией, на белом от ромашек пригорке похоронили убитых. Двоих из них Кручинин знал. Это были нормировщик Мустафин, молодой практикант из электромоторного цеха, и начальник заводской пожарной команды, рыжеусый -знаток бесчисленных охотничьих историй - Данила Ерш. Третий же, как говорили, пришел в ополчение из часовой мастерской на Международном, где шлифовал камни для механизмов.

Комиссар второго стрелкового полка старший политрук Баркан сказал речь. Он говорил тихо, волнуясь. Не все его, может быть, и слышали, но все хорошо поняли. Эти первые жертвы тяжело легли на души бойцов. Потом не раз придется им видеть и кровь, и смерть товарищей, но первая могила на ромашковом поле, грубый столбик с большими буквами, глубоко вырезанными ножом, надолго, а может быть и навсегда, останутся в памяти каждого, кто стоял здесь с обнаженной головой в этот час.

Лукомцев нервничал, посматривая на часы. Его уже дважды вызывал по рации Астанин. В Смольном ждали донесения о выходе дивизии на рубежи Луги, ждали, что переправы противника через Лугу сегодня же будут разрушены. Поэтому, едва прогремел прощальный ружейный залп над могилой, полк выстроился в длинную колонну и двинулся по дороге на Ивановское. К станции тем временем подходил новый эшелон с частями ополченческой дивизии.