Над волнами Балтики

Трудно сказать, чем бы лектор закончил свои "откровения". Неожиданно начался ливень, и все разбежались по палаткам, а когда вновь собрались, докладчика уже не было. За ужином комиссар эскадрильи Виктор Михайлович Калашников громогласно высмеял эту "теорию", назвав ее "стратегическим бредом".

- Эту ересь необходимо быстрее забыть, - подвел он итог разговору. Обстановка на фронте тяжелая. Причины отхода войск от границы в глубь территории нам пока не известны. Но мы их скоро узнаем из более надежных источников. А пока для нас главное не растеряться, не удариться в панику и бить врага непрерывно, умело, нанося ему максимальный урон.

"29 июня. На нашем участке фронта обстановка все более усложняется. В районе Даугавпилса противник форсировал Двину и сосредоточивает силы на правом ее берегу. Ниже по течению гитлеровцы захватили Крустпилс и навели еще одну переправу. Наши войска отходят в сторону Риги.

Сегодня всей эскадрильей нанесли бомбоштурмовой удар по большой колонне фашистов и потрепали ее основательно. У нас потерь нет".

Тогда мы летали тремя отрядами по шесть самолетов в каждом. От взлета и почти до Крустпилса майор Баканов вел группу над лесом на высоте двадцати метров. Поэтому к цели приблизились незаметно и над длинной колонной вражеской мотопехоты появились внезапно. Горкой набрав высоту, с ходу сбросили бомбы. Фашисты налета не ожидали и так растерялись, что не сделали ни единого выстрела. А бомбы легли на редкость удачно. От взрывов горели автомобили, дымились танки, летели в кювет мотоциклы. Солдаты в панике бросились прочь от дороги. Снова снизившись, мы летали над ними на бреющем. Тридцать шесть пулеметов били одновременно. Сверху казалось, что на землю обрушился частый сверкающий ливень...

После посадки сразу же стали готовить машины к повторному вылету. Чтобы ускорить заправку, к самолетам подкатили бочки с бензином и ведрами подавали его к горловинам топливных баков. Летчики, штурманы и стрелки-радисты трудились наравне с техсоставом. Все работали молча и быстро, без суеты. Но вылет не состоялся: машины, отправленные за бомбами, застряли где-то на складах. Командир, комиссар и начальник штаба поочередно звонили по телефону, кого-то просили, с кем-то ругались и спорили, тем не менее первую партию бомб нам доставили уже поздно вечером.

На разборе майор Баканов подчеркнул, что скрытность полета до цели обеспечила нам внезапность удара и явилась основой его успеха. Да, громить фашистов необходимо умело. Под Либавой мы с Кудряшовым тоже отбомбились удачно, но и нас потрепали изрядно. А сегодня на самолетах не обнаружено ни единой царапины, тогда как колонна вражеских войск была разгромлена.

"3 июля. Кажется, что в ушах еще слышится голос товарища Сталина. Негромкий, но выразительный, он прозвучал для советских людей как набат, как призыв к жестокой схватке, к священной Отечественной войне с ненавистным германским фашизмом.

Неторопливо и обстоятельно товарищ Сталин раскрыл перед нами всю тяжесть сложившейся обстановки, нарисовал зловещую картину вероломного нападения на нашу страну, картину зверств фашистских разбойников и те неисчислимые беды, которые они принесли мирному советскому народу. И каждое его слово западало в душу, отдавалось в ней болью, распаляло жгучую ненависть к врагу и неукротимую ярость".

Столпившись у репродукторов, мы затаили дыхание, стараясь не пропустить ни единого слова.

Прослушав доклад, коммунисты призвали весь личный состав эскадрильи на открытое партийное собрание.

Один за другим выступали летчики, техники, мотористы, механики, коммунисты и беспартийные. Все клялись в верности нашей Советской Родине, делу Коммунистической партии, в готовности драться с врагом до последнего вздоха. В ходе собрания одиннадцать человек подали заявление в партию и были приняты единогласно.

Взволнованный, я завидовал этим счастливцам. Молодцы!.. Они поступили так, как повелевала им совесть. А я?.. Я не мог вступить в ряды коммунистов. Дорога в партию была для меня закрыта: в прошлом году как сына "врага народа" меня исключили из комсомола. Тогда я не смог доказать собранию, что отец арестован ошибочно, что роковая ошибка со временем должна быть исправлена и мое отречение от него равносильно предательству. К несчастью, истекшее время не принесло ожидаемых мной изменений, и тень его мнимой вины лежала на мне, мешала вступить в боевой авангард народа, в братский союз борцов за счастье Советской Отчизны...

"6 июля. На нашем боевом счету уже четырнадцать боевых вылетов. Шеремет ходит гоголем: как-никак через чертову дюжину перемахнули!"

В "роковые" числа и прочую подобную дребедень мы оба, конечно, не верили. Однако, когда полетели в тринадцатый раз, у меня вдруг исчезла уверенность в благополучном исходе полета: почему-то стало казаться, что гул мотора неровный и он работает с перебоями. От нервного напряжения движения стали то скованными, то нерасчетливо резкими. В таком состоянии малейшее усложнение обстановки могло привести к непоправимым последствиям. Но мне повезло и в тринадцатом: полет проходил на редкость успешно. Всем отрядом, почти без помех, отбомбились по заданной цели и вернулись домой невредимыми. К тому моменту такие удачи уже стали редкостью. Прочувствовав силу ударов советских летчиков, гитлеровцы немедленно отрешились от прежней беспечности, и застать их врасплох стало трудно. Правда, после гибели экипажа лейтенанта Петрова мы не несли потерь в людях, однако зенитчики стали мешать нам изрядно. По низко летящим машинам они били из пулеметов и автоматических пушек ("эрликонов"), сочетая прицельный огонь с заградительными завесами. Поэтому после каждого вылета два-три продырявленных самолета направлялись в ремонт на несколько суток, а машина старшего лейтенанта Овсянникова затонула при приводнении.

"10 июля. Кажется, я совершил еще один промах, только не в воздухе, а на земле. Прилетели мы с задания злые, усталые. Вылез я из машины, прилег на траву, задумался: "И откуда у фашистов силища такая? Полегли уже тысячи, а живые все рвутся вперед, наступают напористо, не считаясь с потерями..." Вот тут как раз наш отрядный комсорг старшина Зимин появился.

- Ты бы хоть парочку строк в стенгазету черкнул, - начал он разговор укоризненным тоном. - В отряде все летчики выступают активно, а тебя до сих пор упросить невозможно.

А у меня в тот момент, как в кино, перед глазами горящие села, потоки беженцев на дорогах, трупы людей по обочинам... Вот тогда вынул я лист бумаги, положил на планшет и начал стихи сочинять. Так и слепил кое-что под горячую руку: сначала о зверствах фашистов и муках наших людей, закончил призывом к летчикам - бить врагов до конца без пощады.

Не позже чем через час стихотворение появилось в отрядной стенной газете под заголовком "К балтийским соколам". А еще через тридцать минут я успел убедиться сполна, что поэтам приходится туго. Каждый встречный стремился поздравить с успехом и тут же похлопать по плечам и спине, да так, что сразу заныли кости. А остряки окрестили балтийским ашугом".

"22 июля. Вот и закончился первый месяц войны. Наполненный до предела событиями, он чем-то напоминает кошмарный сон, в котором наши войска продолжают отход. А враг пока наступает. Он торжествует. Но скоро придет наше время, и мы опрокинем фашистов. Обязательно опрокинем и погоним с нашей земли. И чем дольше длится их пир, тем тяжелее будет расплата.

Около двух недель не прикасался к заветной тетради: не хватало ни сил, ни времени. Но вчера самолет стал для смены мотора, мы отоспались, и можно вернуться к запискам.

В моей жизни произошло исключительное событие. Я вступил в ряды великой, непобедимой армии коммунистов. Меня приняли в партию!.."

Этому столь памятному для меня событию предшествовал один эпизод, причиной которому, как ни странно, явились мои стихи, напечатанные впервые в стенной газете.

Парторг, он же штурман отряда, старший лейтенант Рыжов словно бы ненароком подошел к нам тогда, когда мы с Шереметом распластались под кустиком после очередного вылета на разведку.