Гайдар

А сталкивались они с Лебяжьевым без конца, особенно из-за кинематографа Рейста на Сальниковой улице.

Иногда его с собой в иллюзион брала мама. Но это случалось редко. Чаще он ходил сам - с непременными приключениями. Например, для посещения кинематографа требовалась увольнительная записка из училища. И пятак. Но то был пятак - не было записки. То была записка - не было пятака.

И тогда Сашка Буянов, Колька Киселев, второгодник Доброхотов, он и еще несколько ребят нашли выход: покупали один билет, кто-нибудь шел и захватывал место возле окна, а когда начинался сеанс, снимал крючок со щита, которым закрывались окна. Товарищи влезали по одному и рассаживались где попало, поскольку в зал набивалось буквально сколько влезет.

Случалось, когда лезли в окно, ловил городовой, но, увидев реалиста, отпускал: бог знает, кто у этого реалиста отец. Надерешь ему уши, а это окажется сынок купца Синюгина…

Вежливость городовых действовала неприятно. Было ощущение, что с ним по крайней мере городовые вежливы по ошибке. И однажды в беседе с приятелем даже спросил:

«А мы, Федька, какие - бедные или богатые?»

Сошлись на том, что «средние».

Это деление на бедных, богатых и «средних» было во всем. В реальном, например, имелись основные и параллельные классы. Параллельный класс считался «плебейским». В нем учились приезжие, иноверцы и такие, как Костя Кудрявцев, который с одиннадцати лет работал в поле и только к четырнадцати попал во второй класс.

Костя был сутулый, с несуразно длинными руками.

«Это все соха, - жаловался Костя, когда смеялись над его сутулостью. - Походите за сохой от зари до зари - станете не только сутулыми - горбатыми…»

Костя, кажется, был у них в реальном единственный «мужик». Большинство ж учеников составляли «аристократы»: дети попов, известных в городе купцов, наследники «дворянских гнезд».

На уроке такой «наследник» стоит у доски, озираясь и ожидая подсказки. На контрольной шепотом умоляет решить задачу. А после занятий важно выходит из подъезда, не торопясь, чтоб все видели, усаживается в экипаж, и бородатый мужик укрывает ему ноги медвежьей полостью, хотя и пешком-то «наследнику» идти до дому пять минут.

Вокруг «аристократов» вились «подлипалы» - дети мелких торговцев, аптекарей, средней руки ремесленников, владельцев питейных заведений, коих в Арзамасе было не меньше церквей.

По наущению «аристократов» «подлипалы» издевались над беззащитными и хохотали, делая вид, что помирают со смеху, заметив заплаты на чьих-нибудь, возможно, не в первом поколении носимых штанах. «Подлипал» этих звали еще так - «ухари».

Особенно доставалось от них поляку Псевичу и Косте Кудрявцеву.

Костя пришел прямо во второй класс, и «аристократы» сговорились устроить ему «крещение». Обычай этот существовал давно: новичков били. Правда, Костю предупредили, чтоб берегся и от своего класса в перемену далеко не отходил. Но Костя однажды забылся, пошел прогуляться по коридору, к нему тут же подскочил Новицкий, прозванный за оттопыренные уши Ослом, а сзади подкрался тучный и неповоротливый Маслов.

Маслов толкнул Костю на Осла, Осел «обиделся», что его задели, и ударил Костю по лицу. Костя не успел ответить, как Маслов подставил ножку. Осел же снова толкнул.

Костя упал. Осел и Маслов набросились на него: «Куча мала!.. Куча мала!..» Подлетели «ухари».

Не будь Костя так робок, раскидал бы их всех в разные стороны, но Костя робел. И робость эта была тоже «от сохи».

И когда вся эта свора стала плясать на распластанном Кудрявцеве, на помощь рванулся он: отбросил сразу от страха ослабевших «подлипал», оттащил за плечи я со стуком опрокинул на пол Осла - Новицкого, а подбежавшие с другого конца коридора Колька Жуков и Киселев сделали то же самое с Масловым.

«Аркашка гусарит», - бросил кто-то сзади. Но он не «гусарил». Он сам не понимал, как это получалось: не мог видеть, если бьют слабого.

Совсем маленький, еще не умея читать, он подолгу рассматривал картинки в толщенной книге «Великая реформа»: и портрет Салтычихи, и плети, и всякие орудия пыток. Папа, если бывал дома, читал подписи к картинкам, все объяснял. И он однажды спросил:

- А почему же: крестьян было много, помещиков мало, и крестьяне все позволяли?

- Боялись… Это хуже всего, если человек боится. С ним тогда можно что угодно делать… Он раб.

Это рабское он видел в Косте. И, бывало, злился на Костю, особенно после случая на катке.

Катались втроем: Киселев, Кудрявцев и он. Теша только-только покрылась льдом, который в иных местах чуть прогибался, но кататься все равно было хорошо: лед ровный, снегу нет, и на коньках можно укатить далеко-далеко…

Накатались в тот день досыта. Он простился с ребятами. Снял «снегурки» и отправился домой. Кольке же и Косте надо было в другой конец города.

Он по крутому склону вскарабкался наверх и еще не очень далеко отошел от берега, когда услышал истошное: «Выбирайся!.. Выбирайся!..»

Кричали снизу, с реки. Сначала подумал: «Кто-нибудь дурачится». Но ветер дул в его сторону. И донеслось отчетливое:

«Аркашка- а!»

Тут угнал и голос: кричал Костя.

Костьку много били, но он даже плакал тихо, и, чтобы Костя так закричал, должно было случиться невероятное. Ион помчался обратно к реке.

С обрыва увидел: Колька Киселев барахтается в воде, пробует вылезти на лед, но тонкая кромка обламывается, и вокруг Кольки много мелкого ледяного крошева, а Костька бегает у самого берега и кричит, хотя что тут кричать: Колька сам все равно не выберется…

О н сбежал по откосу вниз, бросил коньки (хорошо, успел их снять), отстегнул форменный ремень с пряжкой и пополз к полынье. Киселев стал барахтаться навстречу (по тяжелому дыханию и отчаянному выражению глаз он видел, чтд Колька выбивается из сил) и попробовал вскарабкаться на лед. Кромка снова затрещала. И Колька с жалобным стоном в обнимку с большим куском льда снова плюхнулся в воду, обрызгав ему лицо.

От ледяных этих капель ему сделалось зябко и страшно. Хотелось кинуться на берег, подальше от черной полыньи. Но он молча и осторожно пополз навстречу Киселеву и бросил ему конец ремня с пряжкой. Ремня не хватило. Он подполз ближе и бросил опять. И пряжка, тяжелая, литая, кажется, ударила Киселева по руке, но Колька даже не обратил на это внимания, тут же схватился за нее, а он предупредил: «Взбирайся осторожней…»

Колька едва приметно кивнул, но сразу успокоился, лег грудью на лед, вытянув вперед руку с пряжкой, он стал его медленно тянуть и до пояса вытянул, а Киселев еще немножко подтянулся на локтях. Дальше ж было никак.

Он позволил Кольке передохнуть, решив пока что для лучшего упора стать на колени. И в то же мгновение провалился сам.

Вот когда ему сделалось страшно: Костька, знал, не поможет. Никого другого поблизости нет.

И когда о н весь напрягся и, скорей от обжигающего холода, нежели из предусмотрительности, хватанул полные легкие воздуха, ноги его коснулись дна: воды было чуть выше пояса.

«Здесь мелко!» - закричал он.

Тогда Киселев тоже нащупал ногами дно, и они выбрались на берег.

В красной от холода и воды руке Киселева был намертво зажат его ремень.

Он помог Киселеву снять коньки, наскоро отжать с одежды воду. Они стали с Колькой плясать, чтоб согреться.

Рядом суетился виноватый, униженный Костя. Чтоб не обижать, ничего ему не сказали, но и помощи его не приняли тоже.

Он потом много раз убеждался: этот случай Костю тоже ничему не научил.

…Им, в сущности, дома занимались мало. Отец в постоянных разъездах, мать занята в больнице, но родители умели (ион оценил это позже) по незначительному даже поводу сказать или сделать такое, что запоминалось надолго.

Отец, когда он приходил избитый или по уши мокрый, никогда не говорил: «Зачем ты туда полез?», или как тетка: «Не водись с этими разбойниками…» Отец внимательно выслушивал, интересовался подробностями, и если во время драки или иного происшествия о н не трусил и действовал по справедливости, - не корил и не осуждал.