Гайдар

У лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь…

Златую цепь он видел на животе у купца в лавке, а кот ученый представлялся ему в больших, как у директора завода француза Гутиера, что ездит в пролетке, очках, и таким же строгим.

Мама сказала, что стихи эта сочинил поэт Пушкин.

Сразу представил: на высоком холме, откуда очень далеко видно, стоит зеленая толстая пушка на громадных колесах от телеги. А рядом солдат: в ремнях, с сумкой, с короткой саблей и в высокой шапке - кивере, на плече у солдата ружье. Солдат у пушки стоит долго, делать ему нечего, вот он и придумывает стихи.

Но мама принесла новую книжку и показала в ней картинку: сидит, сложив на груди руки с длинными и тонкими, как у мамы, пальцами, дядя. А голова и щеки у него, как медвежья полость, мохнатые.

- Это Пушкин, - сказала мама.

Он был разочарован.

Однажды нянька его потеплей одела и вывела погулять. Но им тут же пришлось вернуться, потому что рабочие не захотели идти в завод, а собрались во дворе и кричали. Прибежали солдаты с саблями, в круглых, без козырька, меховых шапках и начали толкать рабочих.

Он хотел посмотреть, вынут ли солдаты сабли, а нянька испугалась, увела его домой, дверь заперла на засов. И папе пришлось стучать.

Занятия в школе отменили. Ни мама, ни папа в тот день не проверяли тетрадок, а тихо о чем-то шептались, и папа сунул потом в горящую печку две маленькие книжки, хотя сам объяснял, что книжки - это чудо; если знать все буквы, то книжка, словно живая, сама тебе все расскажет, и потому книжки надо беречь.

Тут постучали в дверь. Все заволновались, а папа, вместо того чтобы пойти открыть, сначала помешал кочергой в печи.

На пороге стояла маленькая и толстая тетя, которая почему-то не разделась в прихожей, а прямо в пальто, чего ему никогда не разрешалось, прошла к маме в спальню. И мама не сказала ей: «Что это за новости - пойди и разденься», а сама же туда и повела. И когда через минутку тетя вернулась в прихожую вешать пальто, оказалось, она такая же, как нянька, которую он звал тетей Варей, а взрослые на улице просто девочкой.

И он не мог понять, почему тетя перестала быть толстой, и ходил по квартире за ней следом, надеясь: вдруг она опять станет толстой, ион подглядит, как это делается.

Снова толстой она не становилась, зато в комнате мамы, подозрительно осматривая все углы, он заметил листок, который почти упал за кровать. И с одной стороны был, как книжка, исписан, а с другой - нет. И он подумал, что это листок из книжки, которую сжег папа, в потому листок этот папе не нужен. Тут же нашел карандаш и принялся рисовать.

Мама увидела, на чем он рисует, и листок отобрала. Он стал плакать: «Это ненужный! Это из той книжки, и он валялся!» Мама давала ему чистую тетрадку, а он не хотел: на листке уже было нарисовано. И плакал, пока не заснул.

Дальнейшее виделось смутно.

Помнил, в доме поселилась тревога. Мама и папа больше не занимались языком, мама почти не пела, и часто слышалось одно и то же слово - «прошение», затем стали собирать вещи.

Кровати, табуреты, комод оставляли.

Книги, посуду, одежду паковали.

Ион увидел города: Курск, возле которого, в Щиграх, родился и вырос отец; старый Владимир с собором на высокой горе, где похоронен смелый князь Александр Невский; Нижний Новгород с широченной замерзшей Волгой и громадным кремлем, где в маленькой звонкой часовне, под плитой, лежит гражданин Минин, который спас Москву; и Сормово, где много заводов. Делали на этих заводах не сахар, а машины. Что такое машина, не совсем понимал.

В Сормове остались жить. В школе ни мама, ни папа больше не работали. Тетрадей-рисунков с занятий не приносили. Отец стал ходить в форме.

Новая служба его называлась акцизное ведомство. Что папа там работает - не нравилось. Папе, кажется, тоже не нравилось: папа часто вспоминал школу и своих учеников.

…Маму видел все реже.

Она окончила курсы какого-то Миклашевского, ездила в Казань сдавать экзамены, а когда вернулась, была уже не просто мама, а фельдшер, и они снова переехали - в Арзамас. Мама работала теперь в больнице. Дежурства у нее были дневные и ночные. Но если даже мама ночевала дома, поздно ночью к ним громко стучали. Мама тут же одевалась и уходила, а утром сообщала, у кого из соседей кто родился: девочка или мальчик. Она это узнавала раньше всех. А потом днем спала, и весь дом ходил на цыпочках.

Из- за маминых дежурств не получались и праздники. Допустим, в воскресенье папа свободный и все договариваются идти на Мокрый овраг иди в перелесок. А мама не может. И хотя с папой тоже очень интересно: вот они останавливаются в березняке и слушают мелодичное «пинг-пинг-тара-рах» синицы, или дробь дятла, иди переливы соловья, и папа про каждую птицу рассказывает; или же ловят сачком ящерицу и подробно ее рассматривают, и ящерица их тоже подробно своими блестящими глазами-бусинками рассматривает, - гулять без мамы скучно.

Зато уж семейные праздники - это были настоящие праздники.

Во- первых, так все хозяйство вела тетка, а тут, когда чей-нибудь день рождения, мама на работу уже почти не ходит, сама готовит, сестришки вертятся возле и просят то кусочек теста, то капельку начинки, то ложечку масла обмазать пирог и суют его на противень к большому пирогу, крошечный пирог румянится и делается совсем как настоящий.

Во- вторых, если праздник, можно все потихонечку пробовать. Когда уж пришли гости, и угощение стоит на столе, и ешь чего хочешь, это уже не так вкусно, а вот на кухне… И в-третьих, подарки.

Девчонкам дарили всегда ерунду: сказки братьев Гримм, которые он знал наизусть, платья, коробки шоколадных конфет, Кате - той дарили все куклы.

Зато ему однажды принесли дудку, как у стрелочника - раз; ружье, которое стреляло пробками, - два; саблю с ножнами - три и коробку с фокусами - четыре.

Сначала фокусы не получались. В объяснении было сказано, что нужны сноровка и ассистент.

Ассистент нашелся сразу - Оля. А сноровка пришла потом. Зато, когда показывал фокусы, сбегалась вся улица.

В коробке была зеленая рюмочка с шариком. О н клад шарик на дно рюмочки, показывал, что кладет и что вот, пожалуйста, положил, и спрашивал, куда бы почтенная публика хотела, чтобы шарик переместился. «Почтенная публика» кричала:

- Ко мне в карман…

- Вон к нему в сапог! - В мой ранец!

- К вам на чердак!

Он делал загадочно-факирский вид, подносил рюмку с шариком к своему уху и, словно прислушиваясь, объявлял: «Шарик хочет на чердак!» Тут же начинал бормотать заклинания, кружиться на одном месте, сыпать что-то невидимое в рюмку, наконец кричал: "Але ап".

И показывал рюмку зрителям. Каждый мог собственно-главно убедиться, что шарика на дне рюмки нет, что шарик исчез, поскольку он в самом деле исчезал, провалившись внутрь рюмки с помощью хитрой кнопки.

Тут как раз появлялся и его ассистент Оля, которая едва приметным знаком давала понять, что второй такой же блестящий шарик на чердаке спрятан и можно идти искать…

…В четырнадцатом, осенью, его отдали в реальное. Помещалось училище в белом трехэтажном здании с громадным мрачным вестибюлем и высокими сводчатыми потолками: так раньше строили только школы и казармы.

Пришел он в первый день рано. Ребят было еще мало. Решил прокатиться разок на перилах широченной лестницы. И когда, удачно скатясь и слегка обалдев от неожиданной скорости, все же удержался на ногах, то увидел, как сзади на его плечо ложится сильная мужская рука с отстреленным пальцем: его поймал училищный инспектор Лебяжьев по прозвищу Стрелок^[1].

И, ни слова не говоря, отвел к директору.

Так он начал новую жизнь в реальном, с первой минуты возненавидя Лебяжьева, которого ненавидели (и боялись!) все. К тому же шепотом от старших к младшим передавалось, что Стрелок сотрудничает в сыскном отделении.