Поль Верлен

Через 6 дней, 24 июля, Верлену сообщили, что его ждет директор тюрьмы, г-н де По. Ну что еще могло там стрястись?

— Присаживайтесь, пожалуйста, господин Верлен, — любезно проговорил директор. Это был человек очень маленького роста, так что казалось, что весь он состоит из огромных усов и бакенбард, посеребренных сединой. — Ваша мать обратилась с прошением к королевскому прокурору, чтобы вас перевели на содержание в пистоли. К тому же вот письмо не кого-нибудь, а самого г-на Виктора Гюго, адресованное вам: «Мой дорогой поэт. Я встречусь с вашей очаровательной супругой и попытаюсь склонить ее на вашу сторону во имя вашего маленького сына. Не падайте духом и возвращайтесь на путь истинный» ^[304]. В сложившихся обстоятельствах я предоставлю вам пистоль. Но позвольте выразить вам свое удивление — как могли вы, друг столь знаменитого человека, оказаться у нас?

Уже в третий раз Поля переводили в другой тюремный блок. В его камере («Пистоль № 19») стояли стул, стол и довольно сносная кровать. Ежедневные прогулки, ограниченные по времени, были строго индивидуальными, так что заключенные не могли общаться друг с другом. К счастью, к нему приходили неизменно ободряющие письма от матери, утешало и сознание того, что о нем заботятся, подают ходатайства и прошения, что г-н Истас, специально приехавший в Брюссель, очень надеется на положительный исход дела. Но как же медленно идет время!

Когда Полю надоедало смотреть сквозь прутья решетки на часового, коротавшего время дозора, ходя взад-вперед, пусть одетого в темно-зеленую униформу и шапочку с петушиными перьями, но тем не менее по-настоящему свободного, он развлекался тем, что пытался попасть в замочную скважину шариками из папье-маше и радовался, как ребенок, когда это выходило; или перестукивался по установленному коду («а» — один удар, «б» — два и т. д.) с обитателем соседней камеры, нотариусом, сидевшим за подлог.

Ответное письмо. Виктору Гюго стало поводом для искреннего самоанализа и самоуглубления:

«Одно мгновение безумия — виной тому долгие внутренние терзания, — и я свернул с того счастливого и спокойного пути, на который я, казалось, вновь ступил после многих месяцев чудовищной тоски и страха».

Он решительно против усилий, направленных на возвращение его «на путь истинный», но означает это только то, что со стороны той, которую Гюго называет «его будущим», он не видит ничего, кроме равнодушия и ненависти.

Погружаясь все глубже и глубже в свои иллюзии, Поль убедил себя в том, что суд признает, что во время трагического инцидента он был в совершенно невменяемом состоянии, и это будет для него смягчающим обстоятельством, а время содержания его под стражей до суда покроет срок наказания. В конечном счете ему не могли дать больше двух недель, ну месяца в крайнем случае.

В ожидании близкого освобождения он излагает в стихах свой «крестный путь»:

Квадрат голубого неба, ветки деревьев, чуть поодаль крыши домов под кровельным сланцем и черепицей — все эти картины свободной жизни, предстающие перед глазами, заставляют его оплакивать свою загубленную молодость:

И рядом никого, пустота…

Ни волнений, ни протеста. Как и директор тюрьмы, он удивлен тем, что оказался здесь. Строки о Каспаре Гаузере ^[308], невинном и искреннем молодом немце, который страдает потерей памяти и безжалостно отвергнут всеми — это о нем самом, о Верлене.

Наконец настало 8 августа, день суда. В сопровождении тюремщиков его доставили в зал заседаний, который производил довольно мерзкое впечатление своей теснотой и облупившимися стенами — это была Шестая палата исправительного суда, находившаяся в здании Дворца правосудия, пошлом и претенциозном сооружении, архитектурно это было плохое подражание греческим храмам. За длинным столом уже сидели председатель суда Другман, судебные заседатели, Коппен и де Прель, и заместитель королевского прокурора Стинглхамбер; усы, закрученные наверх, добавляли облику прокурора пущей агрессивности.

Следователь зачитал свой доклад, затем ввели свидетелей: владельца гостиницы Верплетца и художника Муро. Г-жа Верлен и Рембо не присутствовали только потому, что повестка в суд пришла на старый адрес и не застала их ^[310].

Заместитель прокурора объявил, по какой статье проходит дело — против этого чужеземца с сомнительными нравами. да еще и симпатизировавшего Коммуне, он требовал применения статьи 399 Уголовного кодекса, причем со всей возможной строгостью. В статье говорилось о том, что за намеренное нанесение телесных повреждений полагается наказание в виде лишения свободы на срок от шести месяцев до трех лет и штрафа в размере от ста до трехсот франков. Преднамеренность преступления доказывалась на основании того факта, что обвиняемый заранее приобрел револьвер, очевидно, собираясь ранить или убить кого-либо. Следовательно, он заслуживает максимальной меры наказания — трех лет.

Мэтр Нелис из брюссельской коллегии адвокатов сослался на смягчающие обстоятельства: покупка оружия — всего лишь мера устрашения и совсем не обязательно предполагает убийство. Впрочем, вся история в целом не выдерживает никакой критики. О чем, собственно говоря, идет речь? О простой ссоре между друзьями, разгоряченными алкоголем.

Приговор суда: два года тюрьмы и двести франков штрафа.

Говоря объективно, решение суда было вполне нормальным. Едва живой от ужаса, Верлен заранее приготовился к гораздо худшему исходу.

На суде, несмотря на крайне подавленное состояние, он еще мог сохранять хладнокровие, но выйдя в коридор, не сумел сдержать душивших его рыданий. Один из тюремщиков похлопал его по плечу:

— Не так уж и плохо для начала, а там еще и апелляцию можно подать.

Он и в самом деле подал апелляцию. Заместитель прокурора, со своей стороны, подал контрапелляцию, полагая, что преступление заслуживает самого высокого наказания, предусмотренного статьей.

Вернувшись в камеру с пронзительной болью в сердце, несчастный Поль доверяет бумаге свою скорбь ^[311]: