Влюбленный

— Не могли бы вы рассказать о другом? Что вы понимаете под словом «свобода»?

— Минуточку… — Владимир Кириллович повернулся к супруге: — Как было?

— Скованно. Повтори еще раз, — сказала Великая княгиня и, понизив голос, уточнила: — Вся наша семья перенесла огромные трудности.

— Да — да, ты права… (Режиссеру.) Позвольте мне еще раз? Я был недостаточно четок.

Анатолий, вздохнув, согласился.

— Пожалуйста, не забудьте о свободе.

Великий князь кивнул и начал свое интервью, подчеркнув на этот раз, что не один он испытал много трудностей, а…

— …вся наша семья. Мы скитались по странам, знали нужду. Но никогда не забывали о своем священном долге…

Я видел, что Анатолий ерзает на стуле, явно недовольный. Он планировал услышать размышления наследника престола о свободе, а не о долге. Я отвел Давыдова в сторону.

— Пусть говорит, что хочет, — сказал я. — Это интервью для него — возможность заявить о себе в полный голос. Поверь, это всем будет интересно. Даже то, как он говорит, — уникально и неповторимо.

Давыдов был сердит. Ему не нравилось, что будущий монарх так упрямо избегает говорить о свободе. Видимо, поведение Великого князя нарушало стратегию Давыдова и задевало его режиссерское самолюбие.

На мой взгляд, в документальном фильме (да и в художественном) убеждают не намерения, а результат. Не надо живых людей водить за ручку. Естественность дороже нарочитости. Разве плохо было бы заснять этого Владимира Кирилловича за обеденным столом или на прогулке, между делом вывести его на разговор и сделать это так непринужденно и легко, чтобы он забыл о существовании съемочной камеры? Надо, чтобы он был волен, свободен рассуждать, оставаясь самим собой.

Понятно, что в планы Давыдова такое не входило. Но и раздражаться на Великого князя не следовало. Тот, глядя в объектив видеокамеры, обращался не к Давыдову и не ко мне, а ко всей России. Его волнение было обусловлено тем, что он хотел произвести должное впечатление.

Каждый вечер я звонил Наташе. Несмотря на занятость, дни тянулись медленно, и я уже не мог дождаться, когда кончится наша разлука. И вдруг неожиданный удар: в американском посольстве, с недоверием взглянув на мой красный советский паспорт, заявили: «Визу получите не раньше чем через 21 рабочий день. Таковы правила».

Я был сражен наповал. Не видеть Наташу еще месяц?! Немыслимо!

Бросился к режиссеру, так, мол, и так, что делать?

— А что тут поделаешь? Придется сидеть в Париже. Спросим продюсера.

На следующий день, переговорив с продюсером Ли Дэйвисом, Давыдов сказал:

— Продлеваемся на месяц. Ли в восторге от Парижа. С ним здесь и жена и сын. Все довольны.

Я был взбешен:

— Мне плевать, что все довольны. Мне надо уехать!

Давыдов посмотрел на меня с любопытством:

— Не понимаю. Месяц в Париже! Ты до этого бывал здесь?

— Бывал!

— Бы — вал… Это сказка! Хочешь, я позвоню Наташе? Тут ведь объективные причины: посольство не переспоришь.

— Да не хочу я здесь торчать, елки — палки! Я прошу тебя помочь.

По — видимому, Давыдов понял, что мое настроение — не прихоть, и он принялся тут же названивать каким‑то чиновникам в Штатах. Виза была получена через три дня, и я на крыльях счастья полетел в жаркий, мутный от вечного смога Лос — Анджелес. И вместе со мной — недовольная съемочная группа.

Сюжет для триллера (в стиле Хичкока) обрел четкие формы в моем сознании, так что по приезде в Лос — Анджелес мы с Роном начали активно работать. Мы встречались чуть ли не каждый день. Между нами установилось полное согласие. Наташа была рядом и всегда приходила на помощь, когда мой словарный запас истощался. Я вслух, сцену за сценой, выстраивал будущий фильм, Рон подробно все записывал. Затем мы расставались, и через два — три дня то, что мы придумывали и обговаривали, можно было увидеть на бумаге. Мне нравился стиль Рона (не сравнить с Дженнифер) да и сам он, деликатный, умный.

Рон бывал у нас дома. Стал нашим другом, но мы никогда не задавались вопросом, почему он в сорок лет не женат. В Америке не принято лезть в душу.

Как‑то у нас в гостях был президент телевизионной студии «Уорнер Бразерс» Ричард Робертсон. Наташа знала его много лет и называла по — свойски Дик. Дик то и дело в кого‑нибудь всерьез влюблялся. В этот раз он привел с собой атлетического сложения девицу, настоящую культуристку. Так вот эта упругая девица тут же положила глаз на нашего застенчивого Рона. Попробовала даже завязать с ним отношения, но Рон вежливо сказал «нет». Как это можно было истолковать? Очень просто, девушка не в его вкусе. Однако со временем стало очевидно, что никакая девушка его не сможет прельстить. Никогда.

Сознание того, что Рон того же поля ягода, что и Дима Демидов, нас с Наташей нисколько не смутило. Хороший человек и есть хороший человек.

Пришла зима в Калифорнию. Смешно сказать — зима. По — летнему сияет солнце над головой, и даже в пасмурную погоду можно ходить налегке. Мои московские теплые вещи висят нетронутыми уже вторую зиму. Быстро бежит время. Убегает…

Как там Анютка? Она в Вагановском училище в Ленинграде. Там сейчас, наверное, сыро, мерзко. Что они с бабушкой делают долгими вечерами? В Москве тоже слякотно, и Машулька, наверное, с ангиной или с насморком. Как обычно…

Я думаю о них, и меня всякий раз охватывает беспокойство, поднимается волна жалости.

Анютка… Мне кажется, ей будет тяжело в жизни. Замкнутая, упрямая. К ее сердечку пробиться нелегко.

А Маша? При ее оптимистичном, задорном нраве так ли уж все безоблачно? Ее преследует аллергия — от грязного воздуха, от воды, от ее любимого попугайчика, от всего…

Разумеется, живя с Наташей, я помалкивал о своих тревогах, чтоб не сталкивать лбами две силы — любовь к ней и любовь к девочкам. Только вот вопрос, почему эти чувства сталкивались, а не мирно сосуществовали?

Ответ: потому, что моя любовь к детям значила для Наташи кровную, а значит, и неразрывную связь с Верой.

— Ты говоришь о детях, а думаешь о ней! — вспыхивает Наташа.

Расстроенный, я садился за пианино…

Мы с Роном наконец закончили наш триллер и назвали его (с Наташиной подсказки) «Психушка».

Я работал над этим сценарием с особым подъемом. Не только потому, что был творчески удовлетворен и надеялся на успех, а еще и потому, что основа истории документальна. Излагая ее, я избавлялся от давней боли, связанной с воспоминанием о матери, которую за инакомыслие упекли в психиатрическую больницу.

Позволю себе рассказать эту историю.

Во времена Хрущева мама решила, что Никита Сергеевич сможет навести порядок и выпустить из застенков ГУЛАГа политических заключенных.

Она тогда работала воспитателем в лагере. Имея постоянный пропуск, мама передавала на свободу письма и информацию о нарушении прав человека как в лагере, так и за его пределами. Вскоре у нее на руках был список невинно осужденных, и он рос не по дням, а по часам.

На мамино письмо Хрущеву ответа не последовало. Советская власть оказалась глухой. Мне было тогда шестнадцать лет, и кино, которым я увлекался, было интересней реальности. Уехав учиться, я и вовсе отдалился от маминых политических интересов. С утра до ночи репетировал в актерской мастерской ВГИКа и материнские письма читал мельком, не углубляясь в днепропетровскую жизнь.