Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

— Я прощаю твоих родственников, отца, братьев, но не благодаря тебе, а потому что мне их жаль, как жаль всех литовцев и поляков, я прощаю их всех, я сегодня подписал об этом манифест.

И только тут он вспомнил, что обещал заехать к графу Аракчееву, да забыл за всеми делами.

Глава тридцатая,

в которой Кюхельбекер рыдает на груди у надзирателя Пилецкого. — Изгнание Липецкого из Лицея. — Манифест от 25 декабря 1812 года. — Новый 1813 год.

Вильгельм Кюхельбекер, заикаясь от волнения, с красным от напряжения носом, спрашивал инспектора Пилецкого у того в кабинете:

— Я должен знать всю правду, Мартын Степанович! Поэтому хочу объясниться… Вы… Вы… Неужели… Как мне сказали, вы нехорошо отзывались о моих родственниках?.. Ядовитые насмешки, как это может быть? Как это понять?! Это не укладывается в моей голове! О моей сестрице Юстине Карловне Глинке, когда она посещала Лицей? О ее муже Григории Андреевиче, кавалере при великих князьях Николае и Михаиле Павловичах?! Вы… говорили… Я страшусь произнести эти слова… Вы понимаете, как мне важен ваш ответ, от этого будет зависеть вся будущность моего… к вам… Вы понимаете меня, Мартын Степанович?

— Я вас понял, дорогой юноша! — печально сказал Пилецкий и приблизился к нему. — Мне очень грустно, что какие-то подозрения после явных наветов моих недругов могли зародиться в вашем сердце. Зная вашу чуткость и впечатлительность, я только скорблю… Как я мог говорить что-либо плохое о ваших родственниках, когда среди них всеми уважаемый Барклай де Толли, герой многих кампаний, когда вы в родстве со славным родом Глинок, когда муж вашей сестры преподает великим князьям и даже читает лекции императрице Елисавете Алексеевне, когда я, наконец, безмерно уважаю вашу маменьку, с которой имел честь неоднократно беседовать при ее посещениях Лицея и, смею вас заверить, о коей всегда вспоминаю и отзываюсь с теплотой и приязнью…

— Не продолжайте, не продолжайте, дорогой Мартын Степанович! — вскричал Кюхельбекер, заламывая руки. — Господи! Как я мог поверить в эти сплетни! Вы — святой человек! Простите меня, простите меня, ради Бога! Я буду молиться, чтобы замолить свой грех. Денно и нощно! — Он заплакал. — За вас! За ангела! Прости меня. Господи!

— Идите ко мне, дитя мое! — Пилецкий обнял рыдающего Кюхельбекера. — Вы так еще неразумны!

Мартыну Степановичу и вправду было жаль его.

Воспитанники возбужденною толпой продвигались по коридору. Одним из первых шел и явно предводительствовал Александр Пушкин.

Они буквально ворвались в Большую залу Лицея, где их уже поджидали господин директор и господин надзиратель по учебной и нравственной части.

— Что вы хотите, господа?! — громко спросил Малиновский. — Мне доложили, что вы пожелали со мной встретиться!

— Да! — сказал Пушкин и оглянулся на товарищей. Они кивали, поддерживая его. — И дело не терпит отлагательства, многоуважаемый Василий Федорович! — Он вздохнул, чтобы набрать воздуха и смелости, после чего продолжал: — Мы находимся в заведении, начало которому положено на совершенно новых основаниях добра, свободы и разума! Так нам, по крайней мере, внушалось от самого первого дня пребывания в этих стенах. В нашем заведении высочайшим повелением отменены наказания розгами, как унижающие достоинство воспитанников, и потому мы не желаем в моральном смысле подвергаться более унизительным наказаниям! Господин инспектор позволяет оскорблять нас, унижает за глаза наших родственников, подстрекает нас друг на друга доносить. Мы попросили прийти вас, Василий Федорович, чтобы в вашем присутствии предъявить господину инспектору наш ультиматум. Если он не покинет Лицей, то мы, все в этой зале собравшиеся воспитанники, вынуждены будем подать заявления о нашем отчислении из Лицея, как нам ни прискорбно будет это сделать.

— Господа, может быть, вы одумаетесь? — обратился к воспитанникам Малиновский.

— Мы не хотим с ним оставаться, — поддержал Пушкина барон Дельвиг. — Через него и Алексей Николаевич вышел.

— Алексей Николаевич вышел через собственное безобразие и больше не через что! — возразил директор. — Но я не вижу здесь многих ваших товарищей!

— Не будем о них, — сказал Большой Жанно.

— Мне кажется, что достаточно и тех, кто есть, — заносчиво произнес князь Горчаков.

— Но это означает, что отнюдь не все придерживаются вашего мнения! — продолжал директор.

— А мне думается, нашего мнения будет достаточно, — стоял на своем Горчаков.

— Не стоит, Василий Федорович! — заговорил Мартын Степанович. — Оставайтесь в Лицее, господа! — обратился он к воспитанникам, отчего те слегка растерялись. Слишком просто доставалась победа.

Тут уж заволновался не на шутку Василий Федорович.

— Что вы делаете, Мартын Степанович?! Одумайтесь.

— Так будет лучше, Василий Федорович! — сказал тот и, молча поклонившись всем, вышел твердыми шагами. Шаги его по паркету прозвучали в полной тишине.

Когда хлопнула дверь, по зале разнеслось громогласное «ура».

Пилецкий шел по коридору и остановился, когда к нему навстречу вышли Кюхельбекер с Есаковым. Мартын Степанович улыбнулся этим двоим: что-то в обоих было незащищенное, гонимое, что давало ему возможность пригреть их, наставить и ободрить.

— Мартын Степанович, простите нас, но мы не могли остановить их, они нам не верят… — сказал Кюхля.

— Ничего-ничего, господа, — легко потрепал их по плечам Пилецкий. — Молодость горяча, только с годами приходит разумение… Я покидаю Лицей, но буду вечно помнить это короткое время. Не говорите обо мне с ними. — Он кивнул в сторону, откуда пришел. — Не подвергайте себя напрасным насмешкам, жизнь начинается обыкновенно во весь рост, а заканчивается на коленях перед образами… Счастлив тот, кто пришел к Господу с юности. Прощайте, господа!

Он пошел по коридору, а мальчики с благоговением смотрели ему вслед, пока он не свернул за поворот.

Тогда они посмотрели друг на друга и пошли в свою сторону.

Мартын Степанович пришел к себе в комнату, присел на кровать и задумался. Сам не зная почему, он понимал, что поступил правильно, его не удовлетворяла более эта жизнь, не к тому стремилось его сердце. Эти жестокосердные дети не нуждались в его милосердии, в них, за исключением единиц, так мало было стремления к Богу и так много дьявольского, что ему самому хотелось бежать отсюда, благо случай не заставил себя ждать. Ему даже было жаль этих несчастных, многих из которых, он чувствовал, утягивала пропасть разврата.

Он решил собираться тотчас, не зная еще, куда направит свои стопы, но он знал твердо одно: это будет путь к Богу и никто его с этого пути не собьет.

Морозы к Рождеству немного ослабли. Вести с театра военных действий приходили самые радужные. Государь был уже при армии, а французы бежали за Неман. Говорили, что из полумиллионной армии ушли едва несколько тысяч. После Нового года лицеистов собрали в Большой зале.

— Господа! — обратился адъюнкт-профессор Куницын к собранным в зале воспитанникам и педагогам. — Вчера в Казанском соборе был читан царский манифест, подписанный в Вильне 25 декабря 1812 года об окончании Отечественной войны. В церквах отслужены благодарственные молебны за избавление «от нашествия галлов и с ними двунадесяти языцев»…

— Ура-а-а! — прокатилось по зале.

— Вот, господа, полный текст манифеста: «Спасение России от врагов, столь же многочисленных силами, сколь злых и свирепых намерениями и делами, совершенное в шесть месяцев всех их истреблением, так что при самом стремительном бегстве, едва самомалейшая токмо часть оных могла уйти за пределы наши, есть явно излиянная на Россию благость Божия, есть поистине достопамятное… — под общие возгласы Куницын начал читать, а в это время грянули пушки и начался колокольный звон по всему Царскому, — … происшествие, которое не изгладят века из бытописаний…» — слышался голос Куницына.