Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

Наконец ей становится лучше, и она пускается в обратный путь. В Нанси ей подносят в театре лавровый венок, но она отказывается от него. Однако в конце представления — дают «Пари» — она принимает ветвь оливы, а на сцене поют куплеты, прославляющие Бонапарта.

Кого она принимает, вернувшись в Париж и почти выздоровев? Г-ж де Веле, Висконти, де Шовлен, де Ламет, де Кастелан, де Люсе и, конечно, де Крени и Амлен. Из мужчин — писателей и поэтов, например Андрие, Лебрена ^[176], тогдашнего Пиндара, с самым непринужденным видом рассуждающего о своем «гении» и разгуливающего с полными карманами собственных стихов, которые он читает всем, кому попало; Буйи, уроженца Турени ^[177], считающегося дальним родственником семьи де Ла Пажри. Шевалье Огюст де Деис, сочинитель патриотических песен, также узнает дорогу на улицу Шантрен, равно как Дешан, автор либретто оперы «Барды». Позднее он станет секретарем императрицы.

Она принимает Депре, былого сотоварища Андре Шенье и творца латинской оды, озаглавленной «Снежки». Самый веселый и талантливый среди посетителей — это, бесспорно, Дезожье, «олицетворенная песня», автор восхитительных маленьких комедий. Следует упомянуть также остроумного и плодовитого Гофмана ^[178], который, несмотря на легкое заикание, проявляет удивительное мастерство спорщика. Иногда на улице Шантрен появляется брат Шенье ^[179], пьесы которого «Карл IX» и «Кай Гракх» пользовались большим успехом, а также меланхоличный Легуве ^[180] и переводчик Баур-Лормиан.

Жозефина сумела — правда, не без трудностей — привлечь в свой салон и Бернардена де Сен-Пьера ^[181]. Разве он не воспел тропические острова? Серьезный и немного священнодействующий Вольне, чье сочинение о Египте и Сирии захватил с собой Бонапарт, также откликнулся на приглашение гражданки Бонапарт. Он говорит по-арабски, жил на Среднем Востоке, поэтому на улице Шантрен почтительно внимают его речам. Захаживает к генеральше Бонапарт Лемерсье, автор трагедий и создатель строки, которую все повторяют, смеясь:

Бывает там и бывший секретарь будущего Людовика XVIII поэт Арно, который не устает восхищаться ровным расположением духа «хозяйки дома», «легкостью ее характера» и «благожелательностью, оживлявшей ее взгляд». Больше всего ему нравилась в ней «томность, от рождения присущая креолкам и чувствовавшаяся в каждой ее позе и движении».

Буйи, еще один завсегдатай улицы Шантрен, тоже был очарован «врожденной грацией» Жозефины. «Это не были уже элегантный тон и прельстительная галантность, которые я встретил в обществе в 17 88. Однако на собраниях у Жозефины чувствовались еще драгоценные остатки этих совершенных образцов изящества и хорошего тона».

Сколько раз до драмы, разыгравшейся 19 июля, Бонапарт мысленно переносился назад к «несравненной» Жозефине? Он удачно высадился в Александрии и после первого боя с мамелюками двинулся на Каир.

1 9 июля он находился в Вардане — или Уардане. Бурьен, державшийся чуть поодаль, видел, как он говорил с Бертье, адъютантом последнего Жюльеном и, в основном, с Жюно. Бонапарт выглядел более бледным, чем обычно. Бурьен заметил у него даже «нечто вроде конвульсий в лице и потерянности во взгляде». Несколько раз он бил себя по голове. Никогда еще секретарь не видел его «таким раздраженным, таким озабоченным». Бонапарт «с искаженным лицом» подошел к нему и «изменившимся голосом», «отрывистым и суровым тоном» бросил:

— Вы вовсе не преданы мне. Будь это не так, вы осведомили бы меня обо всем, что мне сейчас рассказал Жюно. Вот настоящий друг! Жозефина… А я за шестьсот лье от нее… Вы должны были мне это сказать. Жозефина! Так обмануть меня!.. Она… Горе им! Я истреблю все это племя вертопрахов и блондинов!.. А с ней — развод! Да, развод! Публичный, громкий скандал!.. Я должен написать, что все знаю… Это ваша вина: вы обязаны были мне сказать!

Он знает все. И ему до ужаса тяжело… Мало-помалу он приходит в себя, сохраняет ясную голову и через день выигрывает битву при пирамидах. Но улыбка ни разу не озаряет его лицо. Он печален, страшно печален даже 24 июля, вступая в Каир.

В тот же вечер, в палатке, разбитой под Гизой, Евгений пишет матери: «Милая мама, мне надо столько рассказать тебе, что я не знаю, с чего начать. Бонапарт вот уже пять дней грустит, и началось это после его разговора с Жюльеном, Жюно и самим Бертье. Этот разговор подействовал на него сильнее, чем я мог предположить. То, что я расслышал, сводится к следующему: Шарль ехал с тобой в карете и вылез только в трех перегонах от Парижа, ты виделась с ним в Париже, была с ним в Итальянской опере, в четвертой ложе, он достал тебе твою собачку и даже сейчас находится подле тебя; вот что я понял из услышанных мной отдельных фраз. Ты понимаешь, мама, что я этому не верю, но бесспорно одно: генерал сильно задет. Тем не менее со мной он держится еще более дружески. Своим поведением он хочет сказать, что дети не отвечают за грехи матери, но твоему сыну хочется верить, что все эти сплетни сфабрикованы твоими недругами. Генерал любит тебя по-прежнему и хочет лишь одного — обнять тебя. Надеюсь, что после твоего приезда все будет забыто».

На другой день из дома Элфи-бея в Каире Бонапарт пишет Жозефу и ставит брата в известность, что у него «много семейных огорчений, потому что завеса тайны разорвалась». Он вздыхает: «Как печально положение того, в чьем сердце одновременно живут самые разные чувства к одной и той же особе!»

Надеясь вскоре возвратиться во Францию, хотя в следующем месяце разгром французской эскадры под Абукиром ^[182] сделает его пленником собственной победы, Бонапарт излагает брату свои женоненавистнические воззрения: «Устрой так, чтобы к моему приезду у меня появилось сельское пристанище под Парижем или в Бургундии. Я рассчитываю провести там взаперти всю зиму. Мне опостылела человеческая природа. Я нуждаюсь в одиночестве и безлюдьи. Великие дела вызывают у меня только скуку. Чувства во мне увяли. Слава приелась. В двадцать девять лет я совершенно опустошен. Мне осталось лишь сделаться законченным эгоистом. Дом я рассчитываю оставить за собой. Я никогда никому его не отдам».

Оба письма — и от Евгения, и от Бонапарта, равно как вся корреспонденция Восточной армии, были перехвачены Нельсоном. Без особой щепетильности их отослали в Лондон, и 24 ноября «Морнинг Кроникл» опубликовала их по-английски и по-французски.

В следующем месяце перехваченные письма были перепечатаны в Париже, но по настоянию Барраса строки, адресованные Бонапартом брату и Евгением — матери, были купированы. Жозефина, возможно, и не держала в руках номер «Морнинг Кроникл», но, несомненно, была введена Баррасом в курс дела. Нетрудно представить себе ее беспокойство. Гибель флота прерывает всякую связь с Египтом, и «неверная супруга» не может больше сноситься с мужем. Быть может, она надеется вновь завоевать его, оказавшись с ним лицом к лицу, и внушить ему, что все это — низкая клевета. Но полагает ли она, что все «устроится» и после возвращения из Египта Луи 11 марта 1799? От него она получает подтверждение своего несчастья, но тем не менее деверь ее привозит Жозефу письмо, написанное еще несколько месяцев назад. В нем Бонапарт наказывает брату: «Отнесись с почтением к моей жене, навещай ее иногда; я просил Луи дать ей кое-какие добрые советы». Тем не менее клан отказывается видеться с Жозефиной и не отвечает на ее приглашения. «Советы» касательно Шарля пошли, видимо, в прок: любовники поссорились, разумеется, на время, а, может быть, Жозефина позволила ухаживать за ней красавчику Жану Сильвену Ави, адъютанту Барраса. Более вероятно другое: склонность к «хоженым тропам», кажется, побудила ее возобновить обмен фантазиями с Баррасом. По возвращении из Пломбьера она написала ему: «Дорогой Баррас, я приехала ночью. Моей первой заботой было узнать, что у вас нового… Позвольте навестить вас сегодня в девять вечера. Распорядитесь, чтобы никто не мог войти. До свиданья. Ваш друг».