Записки русского изгнанника

— Мобилизация прошла прекрасно. Арутюнов подал рапорт о блестящем состоянии батареи, на котором расписались все члены комиссии, и все мы тронулись обратно в Тифлис.

Перед выходом в лагеря я построил всю батарею и сказал им приблизительно следующее:

— Вы знаете, мы выходим в лагерь, а оттуда на общий сбор с пехотой. Вы знаете также, что я ни к кому не придирался. Все мы работали не как холопы, а как дети одной семьи. Промахнулся кто, не отдал чести, я не видел этого, ни мне, ни тебе не было на это времени. Пешим строем, на который пехота убивает все свое время, я не докучал вам, было кое-что поважнее. Но чужие командиры, особенно пехотные, так не будут смотреть. Им не видна суть дела. Они будут глядеть на выправку, отдание чести, пеший строй. Смотрите же, не подкачайте. Сегодня и завтра я прикину с вами пешее ученье, а послезавтра потребую, чтоб везде и всюду вы так отдавали честь, как при встрече с самим Государем.

Командир дивизиона знал наперед, что нам будет влетать за выправку. Потому и он, и оба прочие командира спланировали, предоставив мне вести дивизион. Но тот энтузиазм, который овладел моими, с поразительной быстротой охватил всех.

И когда мы пошли на смотр начальника бригады, и вслед за батальонами двинулся наш дивизион, и начальник бригады генерал Воробьев, бывший финляндец и товарищ моих дядей, пропустил последнюю батарею, он обратился к полковым командирам:

— Не могу похулить ваших молодцов, гг. командиры. Ни за выправку, ни за равнение в строю. Но вот удивительно: ведь артиллеристы оставили вас далеко позади. Они действительно представились великолепно. Отчего это?

— Но, ваше превосходительство, ведь у них шашки, шпоры — это все придает им такой лихой вид.

— Ну нет. Тут, видно, что-то другое… Спасибо вам, командующий дивизионом, ваши люди могли бы выдержать сравнение с любым гвардейским полком.

Незадолго перед выступлением, во время полевой поездки с командирами пластунских батальонов, я ознакомился с положением дел в Александрополе, где мы отбывали артиллерийский сбор.

Высокая горная долина, замкнутая снеговой вершиной двуглавого Алагеза, с великолепными горными пастбищами по боковым кряжам, сплошь покрытым алыми, розовыми, голубыми и фиолетовыми цветами, представляла незабываемую картину величественной красоты. Воздух был поразительно чист и прозрачен. Внизу, в балке, ютился грязный армянский городок, по ту сторону которого стояли казармы Северского драгунского полка и на краю притулился крепостной сад «Крепостное собрание», единственное место развлечений полка и артиллерии. Лагерь был обозначен рядом линеек, где, каждая на своем месте, становились артиллерийские части. Единственным зданием, заслуживающим этого имени, было «Артиллерийское собрание» с огромным салоном-столовой, где офицеры каждой части со своими семьями садились за стол, каждая батарея отдельно.

На нашем участке, находившемся неподалеку от собрания, в сущности, ничего не было. Поэтому терять времени не приходилось.

Я тотчас же вызвал рабочих команды пилить камень вулканической породы. Его распиливали на огромные плиты, которые сразу же складывали на фундамент офицерского барака и на цоколь под солдатские палатки. В Гомборах Украинский с плотниками и столярами подготовлял лес, купленный у соседнего помещика Церетели, жившего тотчас за перевалом. К выходу в лагерь было готово все: широкие и высокие двери и окна для офицерского барака, центральные столбы для палаток со стойками для холодного оружия вокруг каждого из них. Щитные заборники для сена, доски для полов, материал под крышу и для навесов, которые вместе со стенками, ограничивающими участок, образовали широкие и светлые конюшни по обе стороны участка, гонг и материал для крыш — словом, все мелочи, чтоб не теряя времени, разом собрать и поднять все постройки.

Таким образом, Александре Александровне не пришлось долго оставаться в наемной городской квартире, отапливаемой, вонючими «кизяками» (сушеным навозом), через несколько дней и она, и мой единственный офицер Кузнецов с сынишкой-кадетом перешли в готовый, с иголочки барак, где душистый запах сухого дерева и аромат горных трав сменили едкий смрад сухого навоза. Широкие веранды по обе стороны барака давали возможность пользоваться красивыми картинами природы.

Барак был поделен пополам, каждая половина состояла из двух смежных комнат. Мы помещались в одной половине и скромно, но уютно убрали ее походными вещами. Рано утром я уже выходил в парк к орудиям, Аля все еще нежилась в кровати, когда за дверьми раздавался робкий голос Мити Кузнецова, просившего разрешения сыграть ей серенаду Брага или еще что-нибудь из его репертуара. Играл он очень мило и чувствовал себя счастливым, когда слышал похвалы от тети Али.

На рассвете нас будила другая музыка — давно знакомые звуки «Артиллерийской зари». А на закате вечерняя заря сменялась стройным пением молитвы «Отче наш» выстроенных на передней линейке батарей.

К обеду все офицеры собирались в зал Собрания, знакомые подсаживались к «кунакам», и перед десертом по очереди, по столам, раздавалось пение «Аллаверды», сопровождаемое аккомпанементом музыки оркестра. Иногда после обеда появлялись северцы и начинались танцы. Я был очень рад, когда замечал, что наиболее элегантные и симпатичные офицеры просили разрешения представиться моей Але, и видел, как она порхала по залу среди других дам и барышень. Длилось это, пока в столовой не появлялся начальник Сбора — суровый генерал Махмандаров и прикомандированные для ознакомления с артиллерией к моей батарее генералы Баратов, Абациев, Роде, Арутюнов, начальники штабов корпуса и дивизий и пр. Тогда молодежь стушевывалась, и вниманием Али завладевали старшие по чину.

После занятий пили чай у нас в бараке.

Во время первого своего посещения генерал Махмандаров, не разобравшись, положил свою щегольскую фуражку на подоконник, где лежал лист «Смерть мухам».

— Ну вот, — заметил грозный генерал, увидев свою оплошность, — теперь все будут говорить, что генерал Махмандаров был у очаровательной Александры Александровны и влип.

Мало-помалу завязались знакомства. Особенно льнули к нам кубанцы. Чтоб не иметь соперников, они зазывали нас к себе и угощали неприхотливыми, но удивительно вкусными кавказскими блюдами под пение их несравненных песенников. Когда репертуар приходил к концу и заводили: «Як дивчина ухмыльнется, у казака сердце мре», все оглядывались на юного хорунжего, который густо краснел при привычных фразах.

В Крепостном саду доминировали северцы, между которыми водились свои доморощенные «львы». Конноартиллеристы держались немного отдельно, группируясь около молоденькой Эммочки, богини скейтинг-ринга [94], которая потом вышла за адъютанта дивизиона Сербина. Пешие артиллеристы были скромнее всех, пока наши ряды не пополнились молодежью, которая могла конкурировать с кем угодно.

Уже давно лишенная удовольствия бывать на балах и концертах, Алечка веселилась как дитя, забывая, что через два часа я уже должен был выходить на стрельбу, умоляюще смотрела мне в глаза и повторяла:

— Заинька, один, только один вальс… меня приглашают… и я так счастлива.

Переход из Александрополя в Саракамыш, где нас ожидал общий сбор, был приятнейшим пикником. За орудиями следовала наша пролетка с кучером Шеффером на козлах, в которой, закутанная вуалью от солнца и пыли, сидела наша командирша, бросая направо и налево любопытные взоры. За один или два перехода до места нас обогнал начальник артиллерии корпуса генерал Махмандаров.

— А вот и очаровательная мм. Беляева, — говорил этот суровый и недоступный для всех старик. — А где же наш огненный командир?

За короткие недели в Александрополе этот грозный генерал, служивший пугалом для всех своих подчиненных, оценил мою энергию и уменье и горячо рекомендовал всему начальству.

— Вот такого рода вещь… — это было его обычным предисловием. — Теперь, значится, поедем блистать в Бакинское и Елизавет-польское собрание. Ну, а потом куда же?