Четвертое измерение
Четвертое измерение читать книгу онлайн
Эта книга незаурядного человека о пути, пройденном до него миллионами, впервые опубликовало издательство «Посев» в 1973 г., после чего она быстро стала библиографической редкостью. Однако книга не забылась: ее читали, копировали, «зачитывали», не желая с ней расставаться, и поэтому осуществлено её второе издание. Тот факт, что за четыре десятилетия лет книга не забылась, сам по себе весьма примечателен. Тем более, что описанная в ней страна – СССР, с его ГУЛАГом, - вроде бы ушла в небытие. И, тем не менее, читатели читают эту книгу взахлеб, с удивлением открывая для себя страну, в которой прожили всю жизнь. Секрет неувядающей актуальности этой книги в том, что она не столько о лагерях - хотя они подробно описаны в книге – сколько о Человеке, о том, что не «бытие определяет сознание», а Человек, создающий и изменяющий навязанные ему обстоятельства силой своего Духа.Авраам Шифрин родился в Минске в 1923г. Годовалым ребенком был увезен родителями в Москву, где и прожил вплоть до ухода на фронт в 1941г. Его отец, инженер-строитель, был арестован (по доносу соседа за анекдот) в 1937г. и, как стало позднее известно, отправлен в лагеря Колымы. Мать пытались вербовать в сексоты, предлагая в обмен на стукачество "более легкое наказание" для мужа. Вернувшись домой после очередного вызова в КГБ, она рассказала Аврааму и его старшей сестре, что ей предлагают. Вместе они решили, что на подлость – даже ради отца – идти нельзя. Эта попытка растления пробудила в подростке естественное чувство справедливости, заставила его возмутиться и навсегда превратила его в непримиримого врага преступной и безнравственной власти. В июне 1941г. Авраама призвали в действующую армию и отправили на передний край фронта, в штрафной батальон, где были в основном дети таких же репрессированных. В первый бой их отправили без оружия; на вопрос, чем же воевать, им было сказано: "Ваше оружие в руках врага - отнимите его!" Естественно, мало кто уцелел там. По закону, штрафбат - до первой крови или до первой награды. Авраам был вскоре ранен (в локтевой сустав правой руки) и отправлен в тыловой госпиталь. Руку хотели ампутировать, - он не дал. Дело было поздней осенью, а к весне он руку разработал, перепилив в госпитале весь запас дров. После этого он снова был направлен на передний край и снова в штрафбат! Тут он понял, что закона нет, и власти просто стремятся физически уничтожить тех, кого они сами превратили в своих врагов. Тогда он решил, что не даст себя так легко уничтожить и, когда он был ранен вторично (на сей раз это были множественные осколочные ранения в обе ноги плюс пулевое в правое бедро), по пути в госпиталь Авраам выбросил свои документы и при опросе назвал вымышленные биографические данные: сохранив, фамилию, назвал более ранний год рождения и имя Ибрагим. Вернувшись после выздоровления на фронт, он попал в нормальную часть и стал делать нормальную фронтовую карьеру. Грамотных было немного, а у него все же был один курс юридического за плечами, так что он вскоре стал офицером, а потом попал в военную прокуратуру. Войну он закончил капитаном (при демобилизации было присвоено звание майора), многократно награжденным, дважды раненным - это было достаточным основанием для дальнейшей карьеры на "гражданке". Благодаря завязанным на фронте связям он попал после демобилизации в Краснодарский край на должность старшего следователя края по уголовным делам с подчинением 120 следователей. Ему было 22 года… Он думал, что вот теперь он отомстит за отца, но вскоре понял, что до настоящих преступников, которые обладают неограниченной властью ему не добраться, что преследует он тех несчастных маленьких людишек, которых невыносимая жизнь загнала в тупик и сделала преступниками ради куска хлеба, и что он - всего лишь палка в руках ненавистной ему власти. Поняв это, Авраам ушел из системы прокуратуры и перешел работать в систему министерства вооружения (тогда это было отдельно от министерства обороны) на должность юрисконсульта. К этому моменту он уже был в Туле, неподалеку от Москвы.Шифрин был арестован 6 июня 1953 года. Несмотря на месяц в подземном карцере с холодной грязью по щиколотку на полу, месяц, в течение которого ему не давали спать, таская на ночные допросы, Авраам ни в чем не признался. Тем не менее, его приговорили к расстрелу. Но тут ему повезло: слетел Берия, а вместе с ним Кабулов, Меркулов и прочая нечисть, и после месяца в камере смертников ему объявили о замене приговора на 25+5+5. Сидел он, в основном, в Тайшетлаге, Озерлаге, в штрафняках на Вихоревке и в Семипалатинске (он участвовал в семи попытках побега из лагеря!), последний год досиживал в Потьме. Всего он просидел в лагерях и тюрьмах 10 лет и еще 4 года в ссылке в Караганде. Он всегда смеялся: "Я везучий: в штрафбат послали на убой - не погиб; приговорили к расстрелу - не расстреляли; дали 25 лет - просидел всего десять…"
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Я отвечал. И вскоре получил от посольства предложение — война к этому времени уже кончилась — посетить родных в Москве, если я, конечно, хочу. Решился я. Накупил подарков целый железнодорожный контейнер — опись вещей была на пятьдесят страниц...
Несчастный замолчал, задумавшись. Передо мной был живой скелет. Ходил он на костылях, волоча перебитые и полупарализованные ноги. Глаза его были полны такого отчаяния и тоски, что слушая его, я впал в какое-то оцепенение.
— И приехал я, как турист приехал. В Москве меня прямо из аэропорта отвезли в тюрьму. А встречали такие лощеные, такие европейские... Избили меня на Лубянке: «Ты, гад, думал, что не помним тебя, изменника родины!». Дали они мне «полную катушку», — 25 лет — конфисковали все подарки, что привез, и попал я на Воркуту. Там я лес грузил на шахтах, работал, стоя по пояс в ледяной воде, ноги мне бревно повредило и от холодной воды их почти парализовало. Теперь вот доживаю тут: лечусь от ностальгии...
Несчастный человек замер, нахохлившись на тюремных нарах. Прочтите внимательно эту главу, больные ностальгией по России: пишу ее я для вас. Пишу, вспоминая моего товарища Нестерова, умершего на «трассе смерти» в Тайшете.
Глава XXIX
Наша больница была примерно в 30 км от ст. Чуна, где находился Деревообделочный комбинат трассы.
Совершенно неожиданно — и с точки зрения нормальной логики — по непонятной причине, всю больницу перевели в рабочую зону ДОКа: там для больницы выгородили два барака в углу.
В страшную тесноту перевезли стариков и калек; врачей почти не было, они остались на старом месте: больницу отдали блатным.
Шла зима 1960 года, рано выпал снег. Я думал, что с этими переездами, пожаром, больницей КГБ обо мне забыло. Чувствовал я себя окрепшим — все лето я в больнице добровольно колол дрова для хлебопекарни — и на ДОКе тоже начал работать.
О том, что я на ДОКе, узнал Гена Черепов; он был в нескольких километрах на л/п 04. Для того, чтобы увидеться, поговорить, прочесть мне свои новые стихи, он симулировал приступ аппендицита: ночью его привезли к нам и сделали операцию. Я ругал его за такой риск здоровьем, но он лишь смеялся и был страшно доволен. Конечно, я тоже был рад встрече. Увидеться он хотел еще и потому, что за последнее время добыл кое-что из Каббалы, и ему нужно было посоветоваться о теософском значении сефирот; в беседах он высказывал очень интересные и своеобразные мысли о «Каббале цифр» и ее взаимосвязи с именами двенадцати колен Израиля. В наших встречах и беседах принимал участие Феликс, который в этот период увлекся католицизмом: в зоне были два римских епископа — отец Владислав и отец Бронислав (поляки).
Эти люди были очень интересны и своеобразны. Некогда они преподавали в Риме и Сорбонне историю религии и догматическое право. Познакомившись и подружившись, мы вели очень интересные беседы; иногда они нам читали отдельные лекции по истории католических орденов.
Феликс в спорах был проникнут важностью момента и, как страстная натура, нетерпим до крайности. Когда он однажды накинулся на меня в какой-то религиозной отвлеченной беседе, то Юра Меклер тихо и с участием спросил его:
— Феликс, ты не хотел бы поработать в инквизиции?
Все мы рассмеялись, и Феликс снова обрел дружественное спокойствие. С нами часто бывал старый знакомый — Николай Иванович Богомяков. Этот умница, интеллигент до мозга костей, всегда был сдержан и внимателен, тактичен и заботлив к нам беспредельно. Приходил также Карл Фрусин, сидевший еще лишь первые годы. В прошлом инженер и альпинист он был любознателен и старался в лагере не терять даром времени, упорно изучая языки в свободное от изнурительной работы время.
В зоне было много интересных людей и событий, прибывали люди со всех концов страны, делились новостями.
Приехавшие из Омска рассказали, что там они строили металлическую телевизионную башню, и один заключенный влез на самый верх, продвинулся в подвешенной люльке на край металлической стрелы, далеко выдающейся от основной вышки, и на самом ее конце повесился. Снять труп было почти невозможно; заключенные отказывались, а надзиратели боялись. В городе узнали о происшествии, видели висящий труп, и толпы жителей молча собирались на улицах. Какой-то офицер дал команду стрелять по веревке, на которой висел труп. Толпа жителей и заключенные подняли дикий крик; стрельбу прекратили. Труп висел двое суток. Потом привезли блатных из соседнего лагеря: они взялись его снять за морфий и гашиш...
К нам в это время приехал . . . израильский гражданин Зигмунд Мангейм; внешне он был представителен и держался с подчеркнутым апломбом. Но нам, встретившим его чуть ли не с цветами только за то, что он из Израиля, он не понравился. Да и к Израилю этот человек, как оказалось, имел отношение более чем косвенное: приехал он в СССР из Чехословакии во время второй мировой войны; добился в 1958 году перехода из чешского в израильское подданство, но выехать не смог; был арестован накануне вылета из России. Все же об Израиле он кое-что знал, неизвестное нам, и мы, преодолевая неприязнь, говорили с ним, стараясь узнать все, что можно, о стране нашей мечты.
Были и внешние происшествия: из соседней зоны блатные совершили побег, захватив в жилой зоне водовозную машину. Беглецы влезли внутрь цистерны и, повалив забор, уехали под градом пуль. По тревоге был поднят весь гарнизон и оцеплены дороги, поставлены засады. Дня через два за зоной хоронили двух солдат: они сидели группами в засаде и постреляли друг друга, приняв за беглецов.
А за зоной подорвалась корова, принадлежавшая нашему начальнику режима: она зашла на минное поле, которым был окружен наш лагерь.
В эти дни освободился Жак — певец из Франции, наш любимец: жалоба, посланная в отдел ассенизации Моссовета, явно попала к человеку, обладавшему чувством юмора.
Наш безобидный шансонье уехал с блаженной улыбкой; меня же ребята, шутя, поругивали: зачем ты ему жалобу писал! Но и до сих пор Жак безуспешно добивается разрешения на выезд из СССР.
Увы, недолго пришлось мне пробыть среди друзей: неожиданно вечером меня «выдернули», выражаясь по-лагерному, посадили в карцер и ночью отправили в далекий рейс на север, в Вихоревку, в спецтюрьму, к знаменитому «Гитлеру», где я еще не бывал.
В Вихоревку — поселок неподалеку от Братской ГЭС — привезли меня днем. Глядя снаружи на тюрьму, я удивлялся: каким унылым можно сделать жилое здание!
На краю поселка, окруженный серым от времени бревенчатым забором и запретзоной со сторожевыми вышками, стоял одноэтажный, серый, приземистый параллелограмм из бетона. Потом мне уже рассказывали, как он строился: на слой вечной мерзлоты положили рядами рельсы и залили их бетоном — получился пол; потом вбили в землю рельсы вертикально и залили опалубку бетоном — получились стены; сверху положили такие же рельсы, только потоньше, от узкоколейки, и забетонировали потолок. Этот непробиваемый железобетонный склеп строился зимой, и для того, чтобы бетон лучше застывал, в него клали соль, поэтому теперь стены, пол и потолок были всегда сырыми.
Ввели меня в маленькую комнату дежурных надзирателей. С первых же слов полились грубые оскорбления, мат: я понял, что такова здесь процедура встречи нового человека — хотят сразу поставить на место. Я никогда без нужды в лагерях не грубил, и тут я постарался показать этим людям, что подобный тон со мною невозможен. Это ни к чему не привело. После грубого обыска с раздеванием догола мне выдали старые куртку и брюки из тонкой хлопчатобумажной ткани; оставили мне телогрейку и шапку, разрешили взять носовой платок, конверты, бумагу и карандаш — больше ничего не полагалось. «Не положено!» — страшное выражение, весьма распространенное в угнетенной России. Его можно услышать и в учреждении, и на заводе, и в школе: вся жизнь ограничена принуждением — «положено», «не положено»... Во всем знай свою «запретную зону». И большинство людей уже к этому привыкло, смирилось.
