История жизни, история души. Том 2

Рада, что у Вас есть сколько-то Казановьих томиков, м. б. как раз то, что нужно, найду. Я буду в Москве прибл<изительно> через неделю - дней 10, и довольно надолго, сейчас же позвоню Вам, повидаемся. Сюда¹ ехать ей-Богу не стоит наспех в зимнюю несуразицу. А вот весной или летом буду ждать Вас в гости непременно. Покажу

Вам мамины места, и домик, в котором она выросла, и ель, — ели, посаженные дедом в честь детей, и надо, чтобы в Ваш приезд Ока была живая, как при маме, а не скованная льдом. Мы с Вами вместе пройдём по местам маминого детства. Здесь родились на свет её первые стихи, от которых всё и пошло. Зима тоже хороша, но — обезличивает. Я рада, что Вы «нашлись».

А ведь последняя мамина проза - о Вас, о вас всех, тех, юных, -мамина «Повесть о Сонечке». Знаете? ₍

Удивительная вещь — жизнь! Удивительно смыкаются круги — возвращается ветер на круги своя² — и безвозвратное ещё раз берёт тебя за руку - и за душу...

Обнимаю Вас, милый Павлик тех и этих лет! Простите за несуразицу чувств и слов.

Ваша Аля

¹ В Тарусу.

² См. Еккл. 1,6,

Г.О. Казакевич

15 января 1963

Дорогая моя Галюша, прочла в Литгазете о комиссии по литературному > наследию Эммануила Генриховича¹, как хорошо, что она организована, а главное, что будет сборник разных материалов, воспоминаний — это очень важно. Людям.

Хорошо, что Женя в комиссии, она многое сумеет сделать - дитя души Э<ммануила> Г<енриховича>! Он очень Женю любил, любовью более чем отцовской, какой-то и товарищеской ещё, вообще это трудно выразить; помню, как, когда Женя уезжала в Красноярск, отец, наперекор всем отцам Советского Союза, больше всего тревожился, как бы она там замуж не вышла, а на все прочие трудности красноярского быта и бытия откровенно рукой махал: справится!

Милая, милая моя Галюша, всё, что хотела бы Вам сказать, всё, что хочу Вам сказать всё это время, — решительно за пределами слов — Вы это знаете. Так что и говорить не буду. Только скажу, что то, что помню об Э.Г., обязательно напишу² и пришлю или принесу, если буду в Москве, - конечно, не для сборника, а просто, чтобы где-то осталось ещё одно свидетельство любви, и огромного уважения к нему, и безмерной благодарности за то, что он успел сделать, за то, что он был. Он не просто «был», он и остался.

Простите сбивчивость и никчемность этих строк. Обнимаю Вас и Женю. Будьте все здоровы. Приеду в Москву — позвоню — м. б. повидаемся?

Ваша А. Эфрон

¹ Э.Г. Казакевич скончался 22 сентября 1962 г.

² См. «Воспоминания о Казакевиче» в наст. изд. Т. III.

Е.Я. Эфрон

23 февраля 1963

Дорогая Лиленька, сегодня утром вспомнились Ваши слова о том, что мама не поняла (или тогда не понимала) Ю<рия> 3<авадского>. И подумала о том, что мама за всю свою жизнь правильно поняла од-ного-единственного человека — папу, т. е. понимала, любила и уважала всю жизнь. Во всех прочих очарованиях человеческих (мужских) она разочаровывалась; очарование могло длиться, только если человек оставался за пределами досягаемости жизненной (скажем, Пастернак) или за пределами жизни (зримой!) - т. е. умирал, а умирая -вновь воскресал для неё. Именно в этом, пожалуй, разгадка её творчества, в котором не признавала она сегодняшнего дня, которое всегда было над и вне, в котором она видела заочно. Именно в этом (уже в человеческом плане) разгадка её «непонимания» Зав<адского> (если оно было, о чём не могу судить, не зная Завадского). Ибо Ю<рий> А<лександрович> был человеком театра, т. е. области, наиболее чуждой маминой сущности, области зримого мира. В этом, пожалуй, разгадка той отчуждённости, к<отор>ая у неё к нему всегда была: во-первых, в душу он проник «через зрение» (красоту), во-вторых, призванием его был мир зримый, т. е. театр, зримый мир для зрителя... Театр — пусть самый «заочный», т. е. не- и анти-реалистичный (особенно в те годы), — всё же зрелище, т. е. нечто чуждое маминой сущности человеческой и творческой. Все остальные члены того студийного кружка были дороги ей как раз не приверженностью к «зримому», т. е. театру: Павлик - поэт, собрат; Володя Алексеев - бросил «зримое» и ушёл в армию, на смерть, ушёл в «незримое»; Сонечка Голлидэй, по отзыву Мчеделова, могла играть только себя, т. е. свою душу-живу, т. е. не была актрисой при всём своём таланте; да никто из тех, кто тогда маме был близок, не связал своей жизни с театром впоследствии. (Сонечка была чтицей, т. е. и для неё слово стало сильнее зримости, было отделено ею от зримости театра...)

В театре уцелел только 3<авадский> (не будем говорить, как уце лел, в этом не он виноват!). Всё дело в том, что в маме и в Ю.З. встретились по-своему «материя с анти-материей», мир зримый, мир через зрительность, с миром невидимым, незримым, подспудным. И, встретившись (через слово, через стихию слова, роднящую оба этих

мира), —взаимоуничтожились друг для друга и друг в друге. Ю.З. ведь

тоже не понял маму, как чуждое, как «антимир».

Не знаю, разберётесь ли Вы в этом, для меня самой недостаточно продуманном... надеюсь, что голова не разболится от моих каракуль. Забыла (всегда что-нб. забываю!) захватить виноградный сок для Вас; в следующий раз привезу. Крепко целую обеих.

Ваша Аля

П.Г. Антокольскому

13 марта 1963

Дорогой Павел Григорьевич! Гатов¹ сказал мне, что в каком-то переводческом ежегоднике (простите за «каком-то» - м. б. это очень знаменитый ежегодник, да я - невежда!) собираются поместить мамину статью о «Двух лесных царях» ⁵⁴, Вы, верно, её знаете. Он хочет просить Вас написать коротенькое вступление о Цв<етаевой>-пере-водчице, о том же и я очень прошу Вас². Посылаю Вам те крохи, что удалось наспех собрать перед отъездом: мама начала заниматься переводами в 1919 г.³, когда перевела для 2-й студии «On ne badine pas avec Г amour» Musset ⁵⁵ (рукопись не сохранилась, но, видно, хорошо было сделано - в тот самый поток её собственных пьес!). Потом, в 30-е годы, в Париже, она увлеклась переводами революционных (старых) русских песен — в т. ч. «Замучен тяжёлой неволей» и «Вы жертвою пали» блестяще переведены ею на фр<анцузский>. (Переводила для заработка, но с увлечением.) В 1934 перевела на французский> ряд современных революц<ионных> и советских песен, к<отор>ые и сейчас поются в Париже (в т. ч. «Полюшко-поле», «Марш» из «Весёлых ребят» и др.). В 1936 перевела много пушкинских стихов (на фр<анцузский>), из к<отор>ых в Париже было опубликовано два (всего лишь! - но всё же больше, чем здесь!) - песнь из «Пира во время Чумы» и «К няне». В 1939-40-41 -м много переводила уже здесь -чехов, белорусов, немцев, Важа Пшавела, англ<ийские>. баллады, Бодлера... всего не помню⁴. Во Франции перевела на фр<анцузский> своего «Молодца» (Гончарова сделала к нему иллюстрации); 1-2 главы были опубл<икованы> в Бельгии, в 30-х годах. В Москве в 40-м году перевела на фр<анцузский> ряд стихотворений Лермонтова.

С одинаковой взыскательностью относилась к переводам и сильных, и слабых поэтов, к последним ещё взыскательнее, ибо задача — труднее.

О переводившихся ею (для общества «France-URSS») на французом^ революционных песнях писала в 30-е годы: «Ces chants revolutionnaires sont des chants de la pitie humaine, un appel a une vie meilleure, 1 essor des grandes actions et des grandes resolutions... Je suis toujours prete a traduire des chants de travail, d’avenir, de bonte, de sympathie humaincs...»*