Из пережитого. Том 1

ГЛАВА XXIV

МОСКВА

27 июля 1837 года памятно мне: это было новое рождение мое, второе крещение. Два пункта равной силы отметились в моей жизни и оба врезались в память глубоко, неизгладимо. 27 июля 1837 года я въехал в Москву, 15 августа 1844 года — в Сергиеву лавру. То и другое совершилось при одинаковых обстоятельствах. Вечер; там и здесь монастырь; там и здесь всенощная; там и здесь преддверие новой жизни, перестройка духовного существа; там и здесь… но не стану перебивать себя.

Еще год, и я окончу курс в училище, с тем чтобы перейти в семинарию. Старший брат писал родителю, что полезно воспользоваться предстоящими каникулами и прислать меня в Москву, где можно в вакационные недели отчасти подготовить меня к семинарскому курсу. Младшая сестра уже гостила у брата.

Каникулы начались 15 июля. Целые десять дней было промедлено, потому что, вероятно, подготовляли меня к Москве с другой стороны: нужно было меня обшить, заготовить белье, может быть, и сюртучок новый сделать: нельзя же пустить в столицу совершенным провинциалом. Лишь долее 28-го медлить нельзя: 28 июля — день Прохора и Никанора, или Смоленской Божией Матери, храмовый праздник в Новодевичьем монастыре, где служит брат; да мало того, что праздник: крестный ход, гулянье, торжественное служение. Поспеть к этому дню нужно непременно; со сборами только что поспели.

Сообщение с Москвой производилось на вольных ямских тройках, независимо от почтовой гоньбы. Пока жил в Коломне и даже далее, в лета юности, о езде на почтовых имел я понятие единственно из повестей; в редкой не описывалось досады ожидания лошадей и споров со станционным смотрителем. Между Коломной и Москвой, как потом между Москвой и Троицей, ежедневно ездило по нескольку троек. Из Коломны выезжали они (из Москвы в Коломну также) большею частию вечером и вечером на другой день прибывали к месту. Исключения бывали, когда кто-нибудь один лично для себя наймет тройку: тогда в его воле будет назначить и час выезда. Но это случалось редко; и богатые купцы не позволяли себе такой роскоши. Водилось так обыкновенно: пассажиры набирались, по числу их назначалось число троек для выезда, кидался ямщиками жребий, кому ехать, прочие получали «отход». Присутствовал я не раз при том, как меня (вместе и других) разыгрывали: бросались монеты вверх — «орел или решка?». Оставалось безучастно смотреть, кому-то достанешься; радоваться, если жребий предоставит тебя знаменитому Евлану (Евлампию), славному и своими лошадьми, и своим ухарством, или с печальною покорностью ожидать, что повезет какой-нибудь ленивый и грубый Кондрат. Когда вы приходите на «биржу», достаточно быть двум ямщикам, и вы уже становитесь общею добычей. Рядились вы и с одним, но вот подошел другой: пусть он не сказал ни слова и участия в ряде не принимал, но все равно — вы артельная собственность. Можно отозвать знакомого ямщика в сторону, призвать к себе на дом; единоличный договор избавит лишь от неприятности слышать одновременное галдение нескольких голосов, но результат один: получив задаток, ваш знакомый Иван или Гаврила передает вас в общую кассу, и вы не знаете, с которым ямщиком, в каком экипаже придется ехать, потому что не только ямщики и лошади, но и кибитки бывают разные, обитые кожей или рогожные. Тарантасов в то время еще не было заведено в Коломне; отчего? Отчего такой удобный для грунтовых дорог экипаж, такой воистину российский, столь приноровленный к стране «ухабов и проселочных дорог», явился лишь одновременно с шоссе, накануне железных дорог, и притом где же — в Коломне, бойком торговом месте, с обширною Ямскою слободой, с ямщиками бывалыми, с трактами на Тамбов — Астрахань, Воронеж — Таганрог, не говоря о Владимире и Кашире? Но отчего не заводилось и линеек, и притом когда устроено было уже шоссе? Отчего потом не устроено было линеек и на Троицкой дороге, несмотря на огромное ежедневное движение, а продолжали вплоть до открытия железной дороги ходить частию тарантасы, частию простые телеги с кибитками, и притом последние и тройками, и парами, и одиночками, с напрасною тратой лишних повозок и лишних лошадей, со скучною обязанностию для путешественника искать лошадей и торговаться? Отчего линейки на загородных трактах появились уже после железных дорог и между пунктами, которые уже связаны рельсами, то есть там и тогда, где и когда по естественному порядку дилижансы, наоборот, должны исчезать? Ходят, например, линейки от Москвы до Богородска и от Москвы до Воскресенска. В самой Москве, до учреждения конки, была всего одна линия линеечного движения, а при конножелезной дороге явилось несколько. На эти вопросы пускай ответит будущий историк бытового прогресса и экономической предприимчивости в России.

Снаряжая меня, позвали ямщика, Ивана Соплина, нашего прихожанина; он уже не возил, возили дети; он довольствовался болтаться на бирже и спивать «верхи».

Поряжено, задаток дан; я выеду вечером 26-го «в кибитке», то есть внутри экипажа; менее состоятельные рядились «на передок» (рядом с ямщиком) и даже на «облучок». Завязали мне мой негрузный скарб в узелок; батюшка отсчитал мне несколько серебряных монет и к ним в придачу несколько медных; деньги, следовавшие ямщику, кажется синенькая, даны особенно, с тем чтобы заплатить по приезде; сестра Душа сшила крошечный холщовый мешочек для денег, который и прикреплен к кресту на шее. Часу в четвертом вечера совершился обряд проводов. Помолились, сели на полминуты, расцеловались с сестрой, с теткой; отец благословил меня, и мы с ним отправились на «биржу». Соплин был там и объявил, что повезет Петр, молодой и, помню, очень красивый, черноглазый парень; объяснилось притом еще, что Петр — жених и свадьба будет на днях, до Спаса (1 августа). «Не беспокойтесь, батюшка, довезет благополучно». Батюшка обратился к Петру, которого нам тут представили, просил его по приезде в Москву нанять мне извозчика под Девичий. «Хорошо». — «Да ты смотри, — толкует ему Соплин, — помни; а то забудешь. Ведь он не был в Москве-то» (указывает на меня). — «Да ну, что!» — отгрызается Петр. Батюшка удаляется, а Соплин вслед снимает шапку и просит на чай: «Уж как хлопотал!»

Часа через два, должно быть, к бирже (так назывался угол площади и Астраханской улицы), где я дожидался, подъехала кибитка; я влез в нее. Стало быть и в путь? Нет еще; полчаса добрых прошли в непонятных для меня пререканиях между Петром и столпившимися ямщиками. «Да ну, трогайся», — крикнул какой-то ямщик, ударив одну из пристяжных по заду. Петр перекрестился и сел. Мы поехали. За заставу? Нет еще: проехав несколько по улице, остановились принять нового седока с узлами и чемоданами; началась укладка и подвязка. Потом завернули за угол, остановились у одного дома в переулке; здесь новый седок, еще не приготовившийся по-видимому. Долгая возня с багажом. Петру подносят водки, чтобы задобрить; Петр отказывается: «Я не пью». Этот ответ сразу поднял мое сочувствие к молодому вознице на несколько градусов. Так бы хотелось сесть к нему на передок, прижаться к этому красивому и постоянно задумчивому парню и спросить: «Да о чем ты думаешь?»

И этот третий пассажир, мещанин какой-то, ввалился. Мне по малолетству предоставили серединку. Тронулись; но не всё еще. На Московской улице, недалеко от заставы, дожидался еще седок, «на передок». У него котомка; ямщик кинул ее под передок. «Да ну, садись», — проворчал наконец даже Петр мужику, слишком долго расцеловывавшемуся с провожавшими его земляками. Мужик сел. «Смотри же, не забудь!» — кричит он кому-то; Петр Васильич (я узнал его и отчество) махнул кнутом, и, бренча бубенчиками, тройка выехала за заставу. Колокольчик был привязан к дуге. Вышло запрещение частным лицам и вольным лошадям возвещать о своем приближении заливающим звоном. Становые только и заседатели ездят, оглашаемые «даром Валдая».

Потянулась дорога, широкая, Екатерининская, грунтовая. Промелькнула знакомая верста, единственная, до которой я доходил за Московскою заставой. Я приготовился смотреть.