Азиат

— «Искра» теперь будет испепелять «Шаги», а «Шаги» затопчут новую «Искру». Какое же может быть тут примирение?

— Никакого! — ответил Мишенев. — Шаг вперед, два шага назад! Очень верно! Но этот шаг вперед стоит десяти обратных. Статистика доказательна лишь в больших цифрах, а в малых она может оказаться смешной. И следует ли нам преувеличивать эти заячьи перебежки вокруг болота?

— Их нельзя преувеличивать, скорее наоборот, заяц и один напетляет столько, что сочтешь за десяток, — нетерпеливо сказала Мария Петровна.

— И аллах с ним! Искровские причуды для нас позади. Надо ждать, что теперешнюю «Искру» заменит новый большевистский орган. Да и нам тоже не мешало бы подумать о своей газете. А то, что над нами подсмеиваются, называют нашу деятельность «кустарничеством»… Пусть позлорадствуют: вы-то знаете, Мария Петровна, — и капля воды рушит камни.

Слушая товарищей, Барамзин думал о той «кротовой работе», какую вел партийный комитет и какую должен продолжать. Теперь, как никогда, важно было сохранить ядро. Он сознавал, что Голубева несколько растерялась перед шумом, устраиваемым либералами. Устала. Нужно было бы и этой «кротовой работы» делать больше, но в кассе недоставало денег, плохо работала типография. Мало у комитета стало надежных людей.

Напористость, с какой говорил Мишенев, нравилась Барамзину. Он все больше и больше ценил его. Не зря Восточное бюро ЦК направило в Саратов. Встречи с рабочими на заводах были той малой каплей, которая раз от разу делала свою незаметную, но весьма полезную работу. Жаль только, что частенько прихварывает: Егора Васильевича очень беспокоило здоровье Герасима Михайловича.

Мария Петровна и Герасим Михайлович обменивались мнениями о военных событиях на Дальнем Востоке. Они вызывали гнев и недовольство в народе. Сталелитейщики заявляли: «Лучше мир, чем бессмысленное и позорное кровопролитие». Деповские потребовали созвать рабочее собрание, чтобы открыто выступить против войны. Там, в низах, назревало возмущение, искавшее выхода. Не поддержать эту силу, не направить ее было бы преступлением.

Работа В. И. Ленина «Шаг вперед, два шага назад», с которой члены партийного комитета знакомили рабочих, укрепляла веру. «Действительно, хватит кустарной самодеятельности, — размышлял Барамзин. — Тут правы либералы, упрекающие в «кустарничестве». Нужен боевой отряд, иначе все это болтовня, а боевой отряд без дисциплины, организации существовать не может. Странно только, что Голубева этого не понимает».

Молчаливо слушавший Мишенева и Марию Петровну Барамзин сказал наконец:

— «Кротовая работа» тоже была полезна, но теперь пришла пора выбраться из нор на свет, показать себя. Мы должны и обязаны организовать свое социал-демократическое рабочее собрание.

— Нас мгновенно разгонят! — возразила Голубева.

— Предгрозовое затишье кончается, скоро должен грянуть гром…

Егора Васильевича поддержал Мишенев:

— Проводить, проводить и немедля проводить такое собрание!

Члены комитета несколько раз встречались и обговаривали, как лучше подготовить собрание. Условились созвать его в большой чайной на Пешем базаре. Решили напечатать билеты и распространить на заводах. Выступить поручалось Барамзину и Мишеневу. Егор Васильевич должен был рассказать об отношении рабочего класса к либералам, а Герасим Михайлович — о политической программе рабочей партии.

За полчаса до открытия собрания чайная была набита людьми. Свои азямы, фуфайки рабочие складывали у стены. Не хватало табуреток. Стояли плотно в проходах и у дверей. Примостились на подоконниках. Жилетки, с выпущенными из-под них рубахами, перепачканные синие блузы, дешевенькие пиджаки, суровые усталые лица — все это напоминало, что люди пришли прямо с работы. Вытянув тонкие, жилистые шеи и вскинув взлохмаченные головы, они вслушивались в то, что говорил, волнуясь, Барамзин.

Густая, окладистая, с проседью, борода, волосы, зачесанные назад, открытый большой лоб, острый взгляд умных и добрых глаз Егора Васильевича, как и его простая одежда, — темная рубашка русского покроя и серенький поношенный пиджак, — внушали доверие и располагали. Не все знали, кто он, какая жизнь была у него за плечами, но по тому, как заговорил, поняли: выступает большевик, и ту правду, какую давно хотелось услышать, — слушают.

После Барамзина к рабочим вышел Мишенев, и там, где скучились сталелитейщики, послышалось: «Наш говорит…»

Герасим Михайлович был в синей косоворотке, старом пиджаке. Он часто кашлял. Худой и бледный. Все видели — человек болен.

Мишенев едва угадывал за сплошной завесой табачного дыма отдельные лица. Он говорил о том, что война проиграна, и с этим нельзя было не согласиться.

— Побывайте-ка в городском лазарете, он тут, рядом. Кто они, покалеченные солдаты, спросите себя…

Герасим отдышался.

— Из-за чего разгорелась эта война? Разгорелась из-за того, что великие князья и денежные тузы захотели поживиться новой добычей. И за этих ненасытных грабителей должен расплачиваться русский народ, гибнуть под японскими пулями…

Он помнил слово в слово написанную им прокламацию «Война объявлена» и теперь повторял ее легко и без особого труда.

— Не довольно ли терпеливо сносить иго хищной своекорыстной шайки, называющей себя нашим правительством? Будем всюду возглашать: долой хищников и грабителей! Долой самодержавие! Да здравствует выборное народное правление!

Герасима душили приступы кашля. И пока он прокашливался, там, в этой серой покачивающейся перед его глазами массе, сказанные слова находили отклик и эхом отзывались:

— Говори, товарищ. Правду говоришь!

Он будто бы слышал в общем дыхании отдельные вздохи, чувствовал боль каждого. Если бы там, у Шихан-горы он увидел тогда вот такую же массу сплоченных людей! Но и в то время брошенные семена дали первые всходы.

Герасим перевел дыхание, окинул взглядом сидевших в первых рядах: старые войлочные шляпы темно-бурого цвета, лапти и опорки — все, чем может похвастаться рабочий человек. И Мишенев, как бы проведя рукой по этому ряду, промолвил:

— Ради чего солдаты остаются без ног, без рук, в окопах кормят вшей? Кому нужна война? Вам, рабочим, или крестьянам? Нет! Она нужна царю-батюшке и помещикам, тем, кто душит революционное движение и будет душить, пока мы не поднимемся на борьбу…

Герасим неожиданно смолк и снова закашлялся. Ныло от боли в груди. Но и она, боль, не могла рассеять радость, охватившую его в эту минуту: люди подались дружно вперед, ждали, что скажет он дальше.

Герасиму было тяжело говорить в душной чайной. Спертый воздух давил бронхи, першило в горле. А сидевший перед ним люд требовал:

— Говори, товарищ, говори…

— Враг не на Дальнем Востоке, — напрягаясь, продолжал Мишенев, — а здесь. Этот враг — царское правительство и капиталисты. Их мы должны победить. Станем под красное знамя РСДРП. Оно приведет нас к победе над царизмом!

И тут сразу заговорили все — и каждый о наболевшем. Главными требованиями были — амнистия ссыльным и скорейшее окончание войны с Японией.

— Добавьте: поддержка питерских рабочих, — громко крикнул кто-то с места,- — созыв Учредительного собрания!

— На чьей же стороне праздник? — спросил довольный Мишенев у Голубевой, когда они вышли из чайной.

— На нашей, — ответила Мария Петровна, — на нашей, Герасим Михайлович.

В донесениях местной охранки в Департамент полиции сообщалось, что члены Саратовского комитета призывают к тому, чтобы помешать успеху правительства на Дальнем Востоке и направить все усилия на решительную борьбу против царизма.

Городской партийный комитет не терял времени. Члены его понимали: дорога каждая минута, дорог каждый час в развернувшейся борьбе. На заборах, афишных тумбах, у заводских ворот, на вокзале и железнодорожных мастерских, на пристанях и на зданиях присутственных мест белели свеженькие прокламации.