Азиат

Пятибратов, выехавший в деревню, объяснял на сходках истинные причины событий, происходивших на далекой окраине царской России.

— Из-за чего же борется теперь не на живот, а на смерть русский рабочий и крестьянин с японцем? — задавал он вопрос и отвечал: — Из-за новой земли, захваченной русским же царем чуть раньше в Маньчжурии и Корее… Русскому рабочему и крестьянину эта война сулит новые бедствия, потерю человеческих жизней, разорение, новые тяготы и налоги… Вот и думайте, кому нужно это кровопролитие.

На Митрофаниевской площади заливалась рыдающая гармоника, гудела до поздней ночи людская толпа. Огромный двор воинского присутствия кишел, как муравейник, новобранцами, бородачами и бабами в пестрых платках и цветистых сарпинковых кофтах.

На улицах не умолкал людской галдеж. Среди мастеровых и кустарей постукивали костылями раненые солдаты, пришедшие из лазарета.

— Небось слыхал, что пишут газеты? — прикуривая козью ножку у подошедшего служивого, интересовался железнодорожник в замасленном картузе.

— Что мне газеты? — отвечал тот. — Нагляделся в натуре. Дела, браток, плохи. Японец силу взял, бьет и в хвост и в гриву.

— Куда же генералы и офицеры смотрют? Эдак вражина-то и до Сибири хватанет.

— До Сибири, може, духу не хватит, а мужиков пулеметами перекосит.

— То-то! — И вдруг спросил: — Грамотный?

— Мал-мало кумекаю.

Железнодорожник огляделся по сторонам, вынул из-за пазухи листок.

— Тогда почитай в лазарете. — И добавил: — РСДРП пишет, — приподнял картуз и пошел дальше.

Затмились слухами головы людей, как небо черными тучами. Лето наступило жаркое, с добрыми проливными дождями. В деревнях, на полях, трудились старики, бабы да юнцы — явно не справлялись с работой. Сенокос захлестывала надвигающаяся страда — уборка озимых, а потом яровых, затем пахота зяби, заготовка на зиму дров.

Над Волгой проносились страшные грозы. Рвал сильный ветер. Качались мачты на баржах, взбугривалась свинцовыми волнами река, зло хлестала о берег, разбивая рыбацкие лодки и плоты.

А в городе, как в угаре, развернулась «банкетная кампания». Воспрянули духом либералы. Проходили манифестации, безудержно говорились патриотические речи. На улицах и площадях слышалось одно и то же пение: «Боже, царя храни!» Трезвонили колокола. В соборе устраивались богослужения, а пушки, выставленные при входе, как победная реликвия русского воинства, молчаливо и с укором напоминали о поражении России на Дальневосточном плацдарме.

Война проигрывалась. Порт-Артур пал. Но в народе все обволакивалось патриотическим «ура», будто побеждало русское оружие.

Не охладила пыл и наступившая зима. В снежном, засугробленном, сверкающем на солнце городе заметно поубавилось дворников — ушли на войну. Манифестации на улицах и площадях стали реже, их перенесли в благоустроенные залы благородных собраний.

Продолжалась «банкетная кампания». Она велась либералами открыто и пышно. Отцы города, возглавлявшие ее, не жалели средств. Пробовали даже спеть «Марсельезу». Жандармы были растеряны, не могли уловить «нового курса», тушевались перед именитыми ораторами и манифестантами. Как привлекать к ответственности, если на собраниях присутствовали то городской голова, то вице-губернатор!

Все развертывалось, как большое театральное представление. В начале ноября прошел «земский банкет», собравший почти четыреста человек. За ним последовал — в честь юбилея судебных уставов — другой, на котором было уже шестьсот человек. Устраивались и поменьше, в зависимости от кармана их организаторов. Двери, помещений, где проводились банкеты, осаждались желающими. Вход был по особым пропускам и пригласительным билетам, отпечатанным в типографиях на плотной бумаге с золотым тиснением.

Силы партийного комитета заметно ослабли. Члены его несколько раз собирались и были растеряны. Понимали: надо разъяснять подлинные цели войны, ее бессмысленность, противостоять угару, захватившему город, но людей явно не хватало: аресты вырвали дельных товарищей.

В конце лета в Москву уехал Волька Антонов — надежный и проворный паренек, опора Пятибратова. Яков Степанович пришел на вокзал, чтобы проводить молодого товарища. Отец, пытавшийся оторвать сына от «вредной политики» и еще более вредной дружбы с железнодорожниками, определил Антонова, с отличием окончившего гимназию, в Московский государственный университет, на юридический факультет. Ему хотелось, чтобы сын занял в будущем достойный пост на юридическом поприще.

Друзья-железнодорожники, несмотря на запрет Вольки, тоже пришли на вокзал. Они верили и были убеждены, что Волька скоро вернется и будет с ними.

…Раздались звонки, послышался свисток кондуктора, паровозный гудок. Антонов распрощался с родителями, быстро заскочил в тамбур вагона и увидел Пятибратова. Он махнул Якову Степановичу, а хотелось крикнуть во весь голос что-то такое значительное и важное…

Волька заметил и молодых товарищей, кучкой стоявших в конце состава. Когда вагон поравнялся с ними, Антонов помахал им фуражкой, крикнул:

— Я еще вернусь!

Егор Васильевич, обеспокоенный ослаблением работы партийного комитета, с общего согласия его членов направил в Самару записку о положении дел в городе и настоятельно просил Бюро ЦК, если можно, отозвать Мишенева из Киева на прежнее место. Видимо, записка Барамзина возымела свое действие, Герасим Михайлович вскоре появился в Саратове, сильно похудевший, но довольный, что успешно справился с поручением и теперь снова вернулся к семье, друзьям, к совместной работе с ними.

Мишеневу помогли устроиться в страховой отдел губернской земской управы. Прямым его начальником стал Алексей Павлович Скляренко, самый активный член городской организации РСДРП. Служба помогала Герасиму Михайловичу в нелегальной работе, не вызывала подозрений и излишних разговоров.

Мишенев сразу почувствовал себя как бы в родной, знакомой ему стихии. Он собрал товарищей и рассказал о печальных событиях, происшедших в заграничных центральных учреждениях — редакции ЦО и Совете. Вред тайного раскола был налицо: меньшинство захватило руководящие посты, оттеснив большинство.

— Главное сейчас, — подчеркнул он, — что скажет III съезд. Он должен восстановить авторитет пролетарской партии. Заграничный Совет всячески сопротивляется созыву съезда. Мы должны присоединить свой голос к тем комитетам, которые высказывались уже за его созыв.

С Мишеневым согласились. Члены комитета стали обсуждать каждодневные внутригородские события, требующие немедленного, самого активного вмешательства.

В сутолоку этих неотложных дел и ушел с головой Герасим Михайлович. Мария Петровна, всегда с насмешкой отзываясь о либералах, говорила:

— На их улице праздник. Они могут торжествовать.

— Какой же это праздник? — искренне удивлялся Мишенев, не понимая Голубеву. — Один шум…

Барамзин подавленно молчал, над чем-то сосредоточенно размышлял.

— Они подсмеиваются над нами, посматривают свысока, называют нашу деятельность «кустарничеством», «кротовой работой».

— А мы будем продолжать ее, — горячо говорил Герасим, хотя сознавал: все, что делается, так незначительно, так мало, чтобы всколыхнуть массы, повернуть к себе, рассеять завесу угара. Он испытывал чувство какой-то выхолощенности, работы без разбега, без ощутимых результатов. Все проваливалось в пустоту — никакой отдачи. Но он был уверен — отдача будет, непременно будет, надо только верить в нее самим и убедить других. Правда останется за нами, большевиками. Пусть пока либералы пируют!

С запозданием в Саратове были получены Протоколы Второго съезда и «Шаги», как коротко и просто называли здесь книгу Ленина «Шаг вперед, два шага назад», присланную из Женевы. Голубева находилась в явном смятении. «Шаги» она понимала как комментарий к Протоколам съезда.