Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V

Лаврентий вначале говорил размеренно, спокойно и печально, как будто бы читая книгу. Но потом лицо его отразило внутреннее волнение, тот жар, который, казалось бы, был совсем чужд этому потрепанному и изношенному человеку: слабый румянец выступил на дряблых щеках, потухшие глаза оживились.

— Но в 1917 году в России произошла революция. Победоносная революция! Силы порядка потерпели поражение, и в 1920 году молодой человек снова вышел к морю, чтобы решить для себя вопрос жизни и смерти. Дело было в Константинополе, а молодым человеком оказался я.

Лаврентий сделал паузу. «К чему он клонит? — пронеслось в голове. — Непонятно».

— Ван Эгмонт, вы не пережили крушения всех надежд и не знаете, что значит стоять у врат жизни как пария, как нищий. Видеть, что радость жизни проходит мимо… когда блага бытия пышно расцветают для других… Мучительно завидовать и отчаянно проклинать… Есть от чего сойти с ума! Но я оказался не робким и не побоялся поединка с судьбой. Хотя, мой друг, — Лаврентий с чувством взял меня за руку, — это было страшное единоборство! Сколько падений… Сколько унижений… Помните, как это чувство прекрасно выразил Ницше: «Знаешь ли ты, что такое одиночество и муки твоей справедливости — быть справедливым к презирающим тебя?» Все это было, было…

Он судорожно перевел дыхание.

— Было, но дальше может и не быть! Судьба сжалилась надо мной и протянула руку спасения в тот миг, когда я повис над бездной. Вы понимаете меня, ван Эгмонт?

— Не очень.

— Балли нашел золото!

Ага… сердце у меня стукнуло…

— Вы — богатый человек. Немножко больше денег — что для вас это? Приятный пустяк! А для меня…

Дерюга приподнялся на подушках и приблизил свое лицо к моему. Его как будто бы навсегда потухшие водянистые глаза теперь возбужденно блестели.

— Для меня сокровище Ранавалоны — это жизнь. Слышите — жизнь! Жизнь!! Нет, гораздо больше — золото для меня — это свобода!

Тэллюа, смуглыми пальчиками выбиравшая с подноса засахаренные орешки, подняла голову и в ожидании повернулась ко мне — не к Лаврентию, говорившему громко и с жаром, а именно ко мне, хотя я сидел молча. Она посвящена в его игру! Сговорились!

— Произошло недоразумение. Балли умер, не успев передать секрета.

Лицо Дерюги передернулось, но он сделал усилие и овладел собой.

— Ван Эгмонт, отпираться бесполезно. Я знаю все. Рядом с вами в толпе стоял легионер, немного понимающий по-немецки. Профессор сказал: «Das gold Liegt in…» и назвал место, но мой осведомитель не расслышал слова.

Я рассмеялся.

— «Das gold Liegt in…» означает «золото лежит в…». Это правда. Подтверждаю. Затем, умиравший успел произнести еще «Der Nahe von», то есть «вблизи от», «золото лежит вблизи от» — вот все, что он сообщил мне. Где именно находится клад, я знаю так же мало, как и вы.

Желваки на щеках Дерюги задвигались, он страшно побледнел.

— Ван Эгмонт, я прошу вас, слышите, прошу: скажите, где золото?

Задыхаясь от волнения, он приложил руку к сердцу; лицо его отобразило страдание.

— Пожалейте меня… умоляю…

Я молчал. Лаврентий сорвал галстук и расстегнул воротничок. Его бледное лицо медленно краснело.

— Где золото?

— Уверяю, что…

— Где золото?!

— Мсье де Рюга, этот тон…

Лаврентий скрипнул зубами. Водянистые глаза налились кровью, рыжие усы ощетинились.

— Мне надоело повторять одно и то же, — с расстановкой прошипел он. — Я не шучу… Довольно с меня уверток…

Не сводя друг с друга глаз, мы медленно поднимаемся. Ногами отбрасываем подушки. Проносится неожиданная мысль: «Как две змеи на празднике у Тэллюа. Но он не проглотит меня… Нет…» Тэллюа, с любопытством наблюдая сцену, щелкает орешки. Этот сухой треск и наше тяжелое дыхание нарушают жаркую тишину. Маскируя намерение, я сую обе руки в карманы; правой беру браунинг и снимаю предохранитель.

— Так вы отдадите мне мое золото? Или я должен вырвать его силой?

— Клянусь…

— Вор! — с искаженным лицом визжит Дерюга и дрожащей рукой лезет в кобуру.

— Стреляю через карман! — не вынимая браунинга, я направляю на него дуло. — Еще одно движение, и вы убиты!

Тэллюа громко засмеялась.

Боком я попятился к выходу.

Вдруг кто-то торопливо откинул полу шатра. Рабыня просунула голову и, задыхаясь от волнения, вскрикнула:

— Патруль вернулся!

Глава 9. Первый дикарь Африки

Не глядя один на другого, мы побежали вниз.

Близкий вечер уже смягчил резкие краски и звуки дня: это был час золотисто-розовой тишины. Все вокруг нежилось в сладком ожидании покоя, и если бы я остановился полюбоваться чудесным видом, то одно, только одно слово, невольно сорвалось бы с моих уст: мир… Потому что казалось, что в такие минуты не может быть ни борьбы, ни злобы, только возвышенное и полное глубочайшей мудрости спокойствие. Мир, мир…

Взвод рассыпался вдоль дороги. Солдаты, разувшись и расстегнув мундиры, потирали измученные ноги, вяло жевали галеты. Пыльный осел, устало опустив голову, стоял среди дороги. Сиф, капрал и брат Гиацинт снимали с него большой брезентовый сверток. Хриплая брань гулко плыла в безмятежно дремавшем воздухе. Мы подбежали, когда брезент был снят и люди, рукавами утирая потные, грязные лица, стояли вокруг.

На острых камнях в горячей пыли лежал мертвый Лионель. Руки судорожно прижаты к груди, но белое лицо не выражало ни ужаса, ни упрека. Оно было спокойным, каким никогда не бывало при его жизни. Юноша как будто бы думал о чем-то, глядя в вечернее небо, только одна светлокаштановая прядь прилипла ко лбу, выдавая окончательность и непоправимость того, что случилось.

С криком, похожим на кошачье мяуканье, Тэллюа бросилась к телу. Горящими глазами впилась в неподвижное лицо. Резким движением открыла на груди убитого маленькую ранку. Вскочила и обернулась к Сифу с дико перекошенным лицом:

— Кто?!

— Давай его сюда, капрал!

Здоровенный и хмурый капрал тащит на аркане темнокожего и совершенно голого человека с закрученными назад руками. Чудовищная грива спутанных сине-черных волос закрывает опущенное лицо. Убийца упирается, капрал грубо дергает веревку, брат Гиацинт помогает сзади прикладом, и вот, наконец, он поставлен перед нами.

Одним легким прыжком Тэллюа подскакивает к незнакомцу и, ухватив за дикие космы, поднимает опущенную голову.

— Олоарт! — кричу я.

Молча Тэллюа хватает его за горло и валит на камни. Разбойник хрипит. Смуглое тело судорожно бьется в цепких и ловких руках девушки.

— Пошла прочь! — орет Сиф, пытаясь за плечи оторвать её от Олоарта.

Но Тэллюа ничего не слышит. В безумном порыве ярости она видит, наверное, только горло, которое сжимают её пальцы. Сиф и капрал поднимают её; она вырывается и снова, не издав ни звука, бросается на убийцу. В маленькой ручке сверкает кривой нож.

— Вот проклятая… Хуже пантеры…

Сиф загребает в два кулака бесчисленные косички и оттаскивает девушку в одну сторону, а капрал на веревке волочит Олоарта в другую и привязывает к ослу. Сиф шумно пыхтит, ладонью смахивая с лица капли пота. Когда все готово, он многозначительно подмигивает пойманному льву:

— Ну, ты, сахарский почтальон, сиди смирно и ничего не бойся! Помни, я из тебя еще сделаю человека, только не валяй дурака и слушай меня. Понял?

Я ошеломлен смертью юноши и стою совершенно парализованный ужасом над его телом. И в то же время не могу не думать о словах сержанта. «Сахарский почтальон»… Откуда Сиф знает? Неужели… нет, я еще не проник в самую суть того маленького мирка, в который попал: вся глубина заложенной в нем человеческой подлости еще не открылась мне, и скоро положение действующих лиц, как видно, снова изменится. Кто на этот раз будет наверху пирамиды?

Сгорбившись, точно постарев за эти минуты, Тэллюа тяжело подходит к трупу, опускается рядом на камни, покрывает себе голову и лицо полой разодранной гандуры и застывает в позе скорбного отчаяния.