Мозаика еврейских судеб. XX век

9 января 1908-го Сегаль писала Блоку: «Если Вы хотите, то я буду Вам посылать нечто вроде дневника, т. е все, что совершается в моей внутренней жизни, и все, что затрагивает меня в моей внешней жизни. Обязательств это ни на Вас, ни на меня никаких наложить не может. <…> Вы никогда меня не увидите, а если и увидите, то не будете знать, что я та, которая Вам так много сказала». Письма Блока к Л. М. Сегаль не сохранились; судить о них можно лишь по некоторым упоминаниям в ее письмах к нему. Так, в письме от 14 мая 1913-го Сегаль упоминает содержательное письмо Блока к ней от 24 декабря 1908-го и цитирует его; пишет она и о том, что 2 января 1909 года Блок ответил ей холодно («…вместо того, кто пережил разговор Голубого и Незнакомки, я встречу того, кто написал письмо с фразою „тороплюсь кончить“. <…> Сколько недоверия к человеческой искренности в Вас, сколько узкого эгоизма!»). После этого в переписке наступил перерыв, но в 1913-м она возобновилась: Сегаль снова начала писать Блоку, время от времени ей отвечавшему.

В 1946 году в Москве литературовед Эмма Герштейн, ставшая теперь широко известной как мемуаристка, записала в третьем лице рассказ Л. М. Сегаль о Блоке. Из этого рассказа в томах блоковского литературного наследства опубликован лишь один отрывок: «Она не смела быть с ним знакомой, боялась знаменитостей. <…> Как-то встретила Блока в трамвае, посмотрела, сказала удивленно: „Вы как будто раньше были выше?“ А он ответил: „А Вы разве не знаете, что каждый человек бывает каждый день другого роста?“ Тогда она сняла с пальца серебряное кольцо с большой платиновой печаткой и дала ему со словами: „Это Вам за „Утреет, с Богом““… Он посмотрел, повертел кольцо, спросил: „А ничего не будет от этого плохого?“ Она уверила, что ничего не будет, и он принял подарок».

7 апреля 1914 года Лиля Сегаль присутствовала на первом представлении спектакля студии Мейерхольда по пьесе Блока «Балаганчик», которое провалилось. 24 апреля Сегаль писала Блоку: «Трудно было оставаться в Петербурге после того, как я видела, как каменеет Ваше лицо, и слышала, как голос лаун-теннисиста вместо того, чтобы кричать „аут“ и „рэди“, говорил слова нежного неврастеника — Вашего Пьеро». В письме от 4 июня 1916 года Сегаль благодарила Александра Александровича за подаренный им сборник его пьес «Театр», выпущенный тогда «Мусагетом» (возможно, этот подарок Блока был связан с ее отъездом сестрой милосердия в действующую армию).

В личном архиве Полонской сохранились два письма Л. М. Сегаль, написанные в Петрограде в 1915 и 1916 годах и полученные ею в армии. То, что летом 1916-го Лиля Сегаль приехала в Фастов и стала служить сестрой милосердия, подтверждает телеграмма, отправленная из Петрограда ее матерью 19 июня 1916 года доктору Елизавете Григорьевне Мовшенсон по случаю ее дня рождения: «Сердечное поздравление пожелания привет вам маме Лиле = Анна Сегаль». Привет маме связан с тем, что мать Елизаветы Григорьевны, неугомонная Ш. И. Мовшенсон, в те дни находилась в Фастове, куда приехала из Петрограда проведать и поздравить с днем рождения дочь.

Как раз в 1916 году жизнь самой Лизы Мовшенсон резко переменилась (бурный роман с киевским инженером Л. Д. Полонским, замужество, смена фамилии, в ноябре рождение сына и вскоре развод, а в 1917-м возвращение в Петроград) — так что ей в те месяцы стало совсем не до своей питерской знакомой. Каких-либо бумаг более позднего, чем 1916 год, времени, где бы встречалось имя Л. Сегаль, в замечательно сохранившемся архиве Полонской нет. Лиля Сегаль знала только Лизу Мовшенсон и, вполне возможно, не догадывалась, что Серапионова сестра Елизавета Полонская — это она и есть. К тому же сама Сегаль вскоре вышла замуж за московского химика Бродского, также сменила фамилию и навсегда переехала в Москву. Известно, по крайней мере, о еще двух «блоковских» эпизодах ее московской жизни — маем 1920 года датируется ее письмо Блоку, в котором она просит у него фото, и, наконец, 31 мая 1921 года один из руководителей петроградского Дома литераторов В.Я. Ирецкий написал ей, что Блок очень серьезно болен; после сообщения об устройстве для поэта кое-чего из продовольствия следовало предложение Ирецкого: «Устройте и Вы ему что-нибудь от московских почитателей»…

Два письма из архива Полонской дополняют рассказанное о Лиле Сегаль в книге воспоминаний «Города и встречи». В этих письмах — не только интересные факты литературной жизни, но и, выражаясь старомодным языком, несомненный аромат эпохи.

«23 апреля 1915

Lise, дорогая! Судьба устроила так, что я все лето остаюсь в городе. Получила место в маленьком лазарете (на 12 чел.!) и до 1-го сент. там и пробуду. Вся эта история pecunia causa [44]. Времени свободного будет достаточно, хотя условия таковы, что жить там, и это главное, что мне отравляет это лето; — усложняет прогулки — хотя все это не важно. Lise, Вы будете здесь после экзаменов? Ведь если Вы приедете, значит увидимся, а мне так этого хочется! Lise, а Вы обещали мне стихи послать — где же они? Сейчас приходится видеть разных юных поэтов и слышать массу стихов — и меня эти стихи поддерживают, что я сижу без дела в лазарете. Всю работу тут делают волонтерки (лазарет при гимназии), а я как начальство, только распоряжаюсь. Изо всех поэтов самый примечательный некто Есенин. Он деревенский мальчик 19 лет, принципиально не хочет оставить деревни и пишет прекрасные, сильные вещи, в которых я до сих пор не могу разобраться — настоящая это поэзия или же этнография. Сидя в глубине Рязанской губ., он получал (от каких-то благодетелей) все журналы и выходящие стихи и там знал, например, Ивнева, которого я не знала, сидя в городе. В один прекрасный день он приехал в Питер и с вокзала прямо к Блоку. Тот (при его народнических тенденциях) был очень мил и теперь этот мальчик весьма jeté [45] и все с ним носятся, один вечер он у Мережковских, другой у Сологуба и т. д. Но ему все здешние протоплазмы надоели и на днях он уезжает. Мне это жалко — я очень любила и его непосредственную талантливость, и его голову, чем-то напоминавшую мне Цадкина [46], и его манеру читать свои стихи, и молодость, и свежесть всего облика. Если Вам любопытно, я Вам его стихи пришлю. Осенью выйдет его сборник. Ну, Lise, я Вам тут чужими делами надоедаю, а Вы мне ничего о своих не пишете. Лизанька, до свиданья.

Лиля.

Лизанька, напишите мне и стихи пошлите и еще напишите, когда Вашим экзаменам конец, и как Ваша работа идет, и когда думаете приехать и приедете ли сюда. Ваша Лиля».

«17-го апр.<1916>

Лизанька, вчера была у д-ра Писаревой (она мне послала письмо в ответ на прошение в Киев). Она говорит, что, если я могу получить пропуск в Фастов, то дело только за Вами. Она была очень любезна и довольна, что я бестужевка. Лизанька, теперь все в Ваших руках. Устройте мне у себя место и сразу же по получении телеграммы я поеду к Вам. В Фастов, как раз, ехать можно, а если бы было нельзя, то, как это ни страшно и не поймите меня слишком дурной или легкомысленной, но я готова на крайний шаг, чтобы устранить это препятствие. Лизанька, если все возможно, то напишите, что с собой взять и какие там приблизительно условия. Напишите, что привезти Вам и какая у Вас работа. Сегодня Шурик [47] призывается и назначен на испытание из-за близорукости. Тон Вашей мамы по телефону был не особенно бодрый, хотя про свое здоровье она сказала, что оно удовлетворительно [48]. Писарева очень хорошо отзывалась про Вас. Она обещала прислать телеграмму числа 26—27-го. Пожалуй за 10 дней и от Вас ответ получить можно будет. Вам только в Киев позвонить и узнать, можно ли принципиально, затем, если можно практически — то мое счастие обеспечено и я могу покинуть развалины моего Карфагена и искать Рим. У нас жарко очень, но деревья еще голые. Нева и апрельские сумерки напряженно прекрасны как всегда. И злоба дня — отмена спектаклей москвичей. Это тяжелый удар для всех — всю зиму этого, как счастья, ждали, в этом ведь для всех и весна, и молодость символизировались.