Виктор Авилов

Наступил день спектакля. Белякович продолжал репетировать, все были в таком напряжении, что даже выпить чашку чаю было некогда да и негде. И вот я отправляюсь к парадному подъезду встречать гостей, среди которых и мои берлинские друзья. Вглядываясь в освещенную часть улицы перед входом, вижу машину «скорой помощи» и каким-то десятым чувством понимаю: что-то случилось. Ловлю за рукав пробегающего мимо осветителя, он бормочет невнятно, что Авилову стало плохо, кровь пошла, — и бежит дальше. Какая кровь? Из носа? От волнения? Ничего не могу понять. Толпа зрителей на несколько минут загораживает от меня вход, кусок улицы, а когда она расступается, я вижу, что «скорая помощь» отъезжает, и вздыхаю с облегчением.

Начало немного задерживают, но потом звенит третий звонок, все устремляются в зрительный зал. Я вхожу одна из последних, когда уже гаснет свет, останавливаюсь на ступеньках прямо посреди зала — сейчас свет дадут, и я быстро куда-то присяду. Вот оно, волнующее, мгновенно настраивающее на «булгаковский тон», начало спектакля. С грозовым грохотом поднимаются жестяные щиты и из-под них выходят Воланд и его свита, прибывшие в Москву… В ужасе я опускаюсь прямо на ступеньки — из-под среднего шита, точки появления Воланда, выходит Валерий Белякович в спортивных брюках, жилетке на голое тело и белых кроссовках. Что с Авиловым?

Еле дождавшись антракта, бегу за кулисы и узнаю: у Виктора прободение язвы, его увезли в больницу и оперируют. А Валерий Белякович после репетиции решил выйти подышать воздухом; он вернулся в театр за десять минут до начала спектакля и… понял, что должен сыграть Воланда. Костюм Авилова даже не стали пробовать — ясно, что будет мал, вот и вышел главный режиссер театра, как говорится, в чем стоял. Да еще и текст зная весьма и весьма относительно.

Тем не менее спектакль прошел великолепно, даже если кто-то из зрителей и ждал Виктора Авилова, объяснений не потребовалось. Белякович играл замечательно, часть текста артисты разобрали между собой, а после окончания спектакля, когда Валерий Белякович прямо в проходе возле сцены затеял, как всегда, обсуждение, устроили своему режиссеру овацию.

Тем временем состояние Виктора Авилова очень тревожило — операция шла почти всю ночь. Галина Галкина провела ее рядом с Виктором, хотя они к тому моменту уже расстались. А утром, к нашему изумлению, в отделение реанимации пустили и нас, несколько человек. Виктор был бледен, слаб, лицо его по цвету сливалось с белоснежной наволочкой, но говорил все время только о спектакле — тихим и слабым голосом говорил о том, как он подвел всех, что теперь будет, хотя если Романыч вышел на сцену, то будет конечно же полный порядок. Но как ужасно, что мы все уедем, а ему придется здесь валяться, в этой немецкой больнице. И он будет проситься домой как можно скорее — ведь в Москве должны идти спектакли, он должен играть Мольера…

Мольера в Москве тоже сыграл Белякович, а Авилов, как только немножко зажил шов, сел в самолет и прилетел домой. Он говорил, что чувствует себя уже хорошо, готов снова работать. И никто не знал тогда, что именно эта операция, именно этот шов станут в конце концов первопричиной его такой ранней смерти. Здесь и угнездится роковая опухоль…

В одном из поздних интервью Виктор Авилов вспоминал: «У меня была маленькая язвочка, которая вскочила в очень неудобном месте. Я не знал, что, выходя из сердца, главная аорта делится на две, тоже большие. Одна идет прямо в желудок, а вторая — по организму… В общем, благодаря этой язвочке сердце мое стало выкачивать кровь прямо в желудок. Сначала замутило, гастроскоп мне там совали… Потом всего в крови повезли в операционную. Но о том, что я два раза умирал, я узнал только через неделю. Сердце останавливалось — нечего уже было качать. Хирург сказал: его счастье, что сердце сильное. Первый раз он мне его запустил просто ударом кулака, а второй раз я уже был подключен к каким-то электроорганам. И ничего, никаких туннелей не было… Я слабый очень был… Заморозку делать времени не было. Смотрю — колют. Потом какую-то струну в пах — боль дикая. А я весь в крови — когда гастроскоп совали, я его выдергивал. И маску надевают, я у немца спрашиваю: наркоз? Наркоз, отвечает, наркоз. Скорее, думаю, провалиться в эту яму — и начал вдыхать, вдыхать… Потом уже, через неделю, переводчик сказал, что было две клинические смерти».

Смерть в тот раз прошла мимо, хотя ее ледяное дыхание ощутили все мы, окружавшие в те дни Виктора. Сам же артист сделал вывод неожиданный, но, наверное, совершенно естественный для человека творческого. В том же интервью, отвечая на вопрос, что он пытается себе представить, когда играет смерть, применяет ли при этом систему Станиславского, Авилов ответил: «Я боюсь, что если ее в таких случаях регулярно применять, то действительно можно… остановиться. Все зависит от того, какая смерть. Такая… наиболее сильная, где экстрасенсорику включаешь, — в „Мольере“. Но я не в сердце ставлю „точку“, а ниже: если я уже двести таких самогипнозов провел — каждый по четыре-пять минут — может, действительно этим и навредил себе, кто его знает… Да вы не стесняйтесь, спрашивайте дальше, как говорится у нас в одном спектакле: смерть — вещь обыкновенная. Каждый через это проходит». А на вопрос, не боится ли он смерти, ответил: «Ну, кто ее совсем уж не боится… Побаиваюсь. А иногда даже интересно. Потому что я уже окончательно уверен в том, что дальше что-то есть — не может все так глупо быть устроено в природе. И сам этот переход из одного состояния в другое мне интересен. Я даже предполагал, чем я там займусь».

Сегодня, когда Виктора Авилова уже нет, читать эти слова страшно…

А предпоследние в его жизни гастроли тоже были со спектаклем «Мастер и Маргарита» Независимого русского театра. Жарким летом спектакль колесил по Израилю. Виктор чувствовал себя очень плохо, но продолжал играть. Играть до последнего…

Он никогда не говорил о том, насколько изменился его характер после того, как был сыгран Воланд. Вообще не очень любил говорить о каком-то влиянии роли на характер. Знаменательно то, что он ответил в неопубликованном интервью на вопрос, «в какой степени ложится Гамлет» на его характер.

«Это сложный вопрос. На него трудно ответить… Характер Гамлета? А какой у Гамлета характер? Здесь можно сказать фразой из нашего спектакля: у каждого свой Гамлет. Мой — на меня ложится. Я его играю. А может, кто-то его не принимает. У кого-то свой Гамлет…

— А вам знакомо чувство гамлетовского одиночества?

— Быва-ает…

— А свой Горацио у вас есть?

— Да нет, наверное.

— А вообще в театре друзья есть настоящие?

— Каждый как-то по-своему понимает понятие „друг“…

— Ну естественно. Поэтому я спрашиваю с точки зрения вашего понимания.

— Все мои друзья в театре, все.

— Хорошо. А враги есть в таком случае, раз все друзья?

— Враги? (Пауза.) Нет… (Пауза.) Не знаю, может быть, где-то существуют такие.

— А в работе вам важно, какие чисто человеческие отношения у вас с партнером? Это как-то что-то меняет?

— Иногда меняет.

— Может быть и неважно?

— Может быть и неважно.

— Хорошо. Тогда… существует ли факт духовного и физического истощения актера?

— Да, наверное. Но что значит у актера? Я за других не берусь говорить…

— Хорошо, у актера Авилова?

— Да, конечно, иногда хочется отдохнуть.

— У вас есть потребность остановиться?

— Отдохнуть, да».

История сохранила множество примеров того, как два крупных артиста не могли играть вместе, как недобрые чувства между партнерами приводили к гибели спектакля и т. п. Для Виктора Авилова это не имело значения — всегда выше человеческих привязанностей оставался рабочий процесс, в котором все «лишнее» отбрасывалось, выносилось за скобки конкретной работы, в которой отношения персонажей были неизмеримо выше отношений актерских. Потому что для Авилова действительно не было ничего важнее творчества.

А потребность «остановиться, оглянуться» к 1992 году, когда состоялось это интервью, у Виктора Авилова уже время от времени давала о себе знать. И вряд ли дело было в болезнях — скорее, в том адском напряжении всех своих физических и моральных сил, в котором он существовал, «торопясь успеть». При наличии друзей, единомышленников, при разросшемся круге общения он все чаще чувствовал себя одиноким, хотел спрятаться в собственную скорлупу, хотел познать в себе те еще не до конца познанные силы, которые чувствовал и… которыми мучился.